Чародей - [137]

– А как идет работа?

– Почти никак. Она до сих пор возится с головой банкира, которую начала три месяца назад. Лепит забавные рожицы на глиняной модели, а потом разражается слезами. Странное дело, Джон. Что ты скажешь?

– Что же я могу сказать, не видя пациента? А Эмили не может ко мне прийти?

– Исключено. Когда я это предложила, она взвилась и заявила, что ее скорее черти поберут. Это одна из странностей: она безо всякой причины ополчается на людей. Когда-то она звала тебя Чародеем, а теперь невзлюбила. Раньше вы были в довольно хороших отношениях.

– Но никогда в по-настоящему хороших. Не так, как мы с тобой. Ну, Чипс, ты поняла, как обстоит дело. Чтобы сказать что-нибудь осмысленное, я должен сначала ее увидеть.

– Но ты же можешь сказать вообще хоть что-нибудь? Признаюсь честно, я в отчаянии.

– По твоим словам, я не могу предложить ничего лучше средневекового диагноза. Похоже, Эмили страдает черножелчием.

– Это еще что за чертовня?

– Если телом действительно управляют четыре главных гумора, или жидкости, – я говорю «если», – то от избытка крови получаются сангвиники, мокроты – флегматики, желтой желчи – холерики, а черной желчи – меланхолики. Гуморы следует держать в равновесии; если один из них начинает преобладать, он выбирает болезнь и проявляется в виде ее. Так считал Гален, а он отнюдь не был глуп. Гален сказал бы, что у Эмили преобладает черная желчь, вызывающая меланхолию, а также повышенное содержание желтой желчи, отчего она стала раздражительна и сварлива. Если сделать гигантский прыжок от Галена к современной психиатрии, я бы назвал состояние Эмили запущенным отрицанием. Жизнь для нее потеряла всякий вкус. Если нужен красивый термин, это можно назвать ангедонией.

– Так что мне делать?

– Если бы я знал! Но пока Эмили не окажется у меня на столе…

– Да, и пока ты не понюхаешь ее какашки и не положишь голову ей на животик, и всякая такая чепуха… Да, да, да, я тебе еще раз говорю, что это не пойдет. Ну что ж, извини, что отняла у тебя время. Пришли мне счет.

– Чипс, ты делаешь мне больно. Какой счет? Мы, врачи, лечим членов семьи бесплатно. Разве мы не семья после стольких лет?

– Я сама не знаю, что говорю, так беспокоюсь. Да, наверное. Спасибо, и я понимаю твою точку зрения. Но это безнадежно.

– Для нас, прихожан Святого Айдана, безнадежных дел нет.

Когда я провожал ее к выходу, она запнулась и вопросительно взглянула на прекрасную репродукцию картины Вирца с женщиной и Смертью, висящую у меня в приемной. Она вздрогнула.

– Почему ты не выкинешь эту ужасную штуку? – спросила она на пороге.

То был один из «моментов истины», и мы оба это понимали.

9

АНАТ. Качество жизни нельзя оценить полностью, не узнав хотя бы что-нибудь о дефекаторных привычках пациента. Именно поэтому доктора тактично расспрашивают о работе кишечника, поэтому же пациентов-мужчин подвергают ужасному осмотру простаты, при котором доктор засовывает палец на всю глубину.

Конечно, для «Анатомии беллетристики» я бы чего только не отдал за возможность пощекотать простату мистеру Пиквику. Узнать, как действовал кишечник у мисс Хэвишем, которая целый день сидела в инвалидном кресле. Кишечный стаз коренным образом действует на личность.

Диккенс предоставляет широчайшее поле для догадок в плане моей книги. Все эти отбросы общества, живущие на улицах и ночующие в «Одиноком Томе», – где они испражнялись, когда возникала такая потребность? Надо полагать, в проулках, на задворках. А те, кто совершал долгие путешествия дилижансом, – ведь они каждый раз, пока возница менял лошадей, бежали в конюшню, к типичному наклонному желобу со стоком в яму, чтобы помочиться? Несомненно, особенно если учесть, сколько они пили: пинта хереса – вина, сильно крепленного добавкой бренди, – шла только так, чтобы освежиться. Неудивительно, что свирепствовали болезни. А путешествующие дамы, что же делали они? В литературе нет ни намека, но надо полагать, просили у хозяйки постоялого двора воспользоваться комнатой, куда могли удалиться с горшком. А куда потом девалось содержимое горшка? Разумеется, его выносила горничная; то была существенная часть ее работы.

Если вдуматься, классовая система Европы и Америки вплоть до XX века стояла на разделении между теми, кто постоянно имел дело с нечистотами, и теми, кому этого делать не приходилось. Лица благородного происхождения даже в самых тяжелых превратностях судьбы до такого решительно не опускались. Поэтому те, кто опорожнял, чистил и прожаривал на солнце стульчаки и горшки, по этой самой причине не могли претендовать на благородство. Леди и джентльмены, даже самые снисходительные, здесь проводили черту. Именно поэтому, когда Том Джонс обрюхатил горничную, в этом не увидели ничего особенного, а вот любое покушение на добродетель дамы было тяжким проступком.

Этот принцип порой доходил до абсурда, воплощенного Свифтом в его знаменитом – когда-то считавшемся совершенно непристойным – стихотворении о том, как любовник прокрадывается в спальню возлюбленной. Он упивается видом баночек с помадой, духами и лентами, но потом видит у кровати хорошенький стульчик, открывает дверцу и обнаруживает, что это стульчак! Он выбегает из комнаты в отчаянии, с криками: «Селия! Селия! Селия срет!» Так ему и надо. Горничная Селии могла бы порассказать про свою хозяйку всякого – и эти рассказы оскорбили бы нежные чувства влюбленного, зато придали бы ей человечность, в которой влюбленный ей отказывал.