Чахотка. Другая история немецкого общества - [59]

.

По оценкам Гротьяна, «неполноценные» люди с нежелательной наследственностью составляют не меньше «трети всего населения»^[767]. В своем эссе «Социальная патология» (1912) он объяснял: «Отягощенные дурной наследственностью не имеют права на продолжение рода, но должны быть добровольно или принудительно сделаны бесплодными»^[768].

Швейцарский психиатр Огюст Форель пошел еще дальше: искоренению подлежат «все преступники, душевнобольные, слабоумные», а также «индивиды, наследственно склонные к туберкулезу, рахитичные, телесно неполноценные, страдающие гемофилией, испорченные, страдающие наследственными заболеваниями или имеющие нездоровую конституцию». Умерщвление для таких личностей — благо, считал Форель^[769]. Фантазии Фореля об искоренении неполноценных значительно повлияли на сторонников евгеники.

В Германской империи расовая гигиена и селекция представлялись утопией. Немецкое Общество расовой гигиены в 1914 году насчитывало всего 350 членов, из которых большая часть были университетскими профессорами^[770]. Всё изменила Первая мировая война. Национальное высокомерие, оптимистическая вера в прогресс и развитие империи сильно пострадали после Версальского договора. Во время войны снова сильно упала рождаемость, голод, холод и эпидемия испанского гриппа выкашивали гражданское население, армия несла огромные потери, страна утратила часть территорий, а вместе с ними — еще часть населения и промышленных мощностей^[771]. Полная картина «гибнущей нации»^[772]. Еще до всемирного экономического кризиса женского населения не хватало для воспроизводства следующего поколения^[773].

Социальные и демографические последствия войны обострили дискуссию о расовой гигиене, теперь ее подпитывал еще и радикальный национализм. Сторонников расовой гигиены становилось всё больше. Они видели для раздавленной войной, обескровленной, униженной Германии выход в биологическом «возрождении»^[774].

Катастрофа войны стала катастрофой и для больных чахоткой. В 1918 году число умерших от нее достигло уровня 1896 года^[775],[776], медицина была по-прежнему совершенно бессильна.

Встревоженный растущей смертностью от туберкулеза, Гротьян в третьем издании своей «Социальной патологии» в 1923 году назвал туберкулез болезнью «телесно неполноценных людей»^[777]. Гротьян предположил, что примерно две трети заболевших «унаследовали причину своего недуга». «Только когда мы лишим чахоточных больных возможности передавать свою телесную неполноценность по наследству, — писал Гротьян, — им могут быть предоставлены лечение и уход и приняты другие социально-гигиенические и экономические меры без опасения, что это принесет здоровью больше вреда, нежели пользы»^[778]. После войны Гротьян стал членом Социал-демократической партии и представлял партию в Рейхстаге в 1922–1924 годах, но его взгляды на расовую гигиену раздражали товарищей по партии.

Целью расовой гигиены было общество, не знающее ни болезней, ни социальных отклонений. Здоровье — прежде всего, ибо это основа политической власти и национального благополучия. Болезнь же приравнивалась к политическому и моральному упадку^[779].

Чем острее ощущалась нужда в приросте здорового населения и деторождении, тем больше подвергались общественному порицанию возраст и болезнь. После 1918 года наибольшую тревогу вызывали три «национальные болезни»: туберкулез, венерические болезни и алкоголизм. Именно они более всего угрожали репродуктивному здоровью населения. Особенно боялись больных чахоткой и венерическими заболеваниями — как самых заразных, хотя по уровню смертности венерические заболевания не могли сравниться с туберкулезом.

В обществе, где презирают больных и нетрудоспособных, клеймят их как «неполноценных», неизбежно возникает вопрос, стоит ли тратить столько денег на их лечение, не лучше ли потратить эти средства на тех, кто представляет собой «надежду общества», на «здоровую семью»^[780]? На грудных младенцев, беременных, кормящих матерей? От них пользы обществу куда больше, чем от чахоточных, сифилитиков, психически больных, алкоголиков и инвалидов. Сторонники евгенического подхода без всякого сомнения считали смертность от чахотки «благословением»^[781], туберкулезная бацилла была для них «другом расы», поскольку уничтожала тех, кто, по их представлениям, был носителем дурной наследственности^[782].

Влиятельный врач и расовый гигиенист Вильгельм Шалльмайер критиковал усилия тех, кто пытался лечить чахотку: зачем давать «дегенератам» возможность выжить? Для него больные туберкулезом «еще до заболевания имели ущербную конституцию, не способную сопротивляться болезням, не важно, была ли эта ущербность приобретенной или унаследованной. Туберкулез — средство отбора и очистки человечества от ущербной его части»^[783].

В 1920 году появилась тоненькая программная брошюра в 62 страницы под названием «Разрешение на уничтожение жизни, недостойной жизни». Впоследствии на этот текст ссылались те, кто высказывался за умерщвление душевнобольных и других людей, кого сочли недостойным жить. Эта брошюра обозначила переход границы: дальше началось победное восхождение идеологии отбора и уничтожения. Авторами сочинения были двое видных ученых своего времени: профессор юриспруденции Карл Биндинг и психиатр-невропатолог Альфред Хохе