Чаадаевское дело. Идеология, риторика и государственная власть в николаевской России - [85]

VI

Остается рассказать, чем закончилась история Надеждина и Сухово-Кобылиной. Елизавета Васильевна продолжала отправлять возлюбленному утешительные письма в течение всей осени 1836 г., не ведая о его злоключениях. В марте 1837 г. она наконец узнала, что с ним произошло. Ее реакция оказалась суровой:

Не даром же я никогда не любила этого Чадаева, я чувствовала, что будет беда, и что тебе за охота была поместить его безумные статьи, в которых право всегда один чад. Я очень рада, что его объявили сумасшедшим, он в самом деле и похож на это; но не знаю, я бы на его месте лучше бы признала себя виноватой, и готова бы была подвергнуться справедливому гневу царя, чем так подло, так низко унизить свое достоинство человека, сказавши, что я сумасшедший. Разве Государь теперь об нем хорошо думает, уж верно нет; уж верно ты, который сказал правду лучше стоишь в его мнении. Лучше сказать, что я мог написать ‹глу›пости в минуту увлечения, заблуждения, которому люди так подвластны, чем сделать неблагородно. Я повторяю тебе, Николай, в чем другом но в этом ты можешь принять мои советы, во мне течет старинная Руская кровь – опять скажу тебе, много наших умерло за Престол, но ни один, слава Богу, не участвовал ни в каких смутах, ни в каких мятежах и заговорах. Клятва нашей семьи быть верной Царю, служить ему и милому отечеству, всегда была нерушимой святой клятвой. Я горжусь этим[787].

Елизавета Васильевна перевела разговор в плоскость монархического патриотизма и семейной лояльности: в чаадаевском тексте она увидела признаки «смут, мятежей и заговоров» против монарха и отечества. Удивленный вопрос «И что тебе за охота была поместить его безумные статьи» выдает ее неведение относительно надеждинских замыслов. В любом случае в марте 1837 г. Сухово-Кобылина считала, что ответственность за публикацию первого «Философического письма» лежит на ком угодно, но только не на ее возлюбленном. Она продолжила отправлять корреспонденцию в Усть-Сысольск, однако затем резко оборвала переписку.

Причину глухого молчания Елизаветы Васильевны угадать несложно: с первых месяцев 1837 г. в дневнике ее сестры Евдокии, в котором фиксировались мельчайшие подробности их совместного путешествия, начало все чаще мелькать имя графа Анри Салиаса. Сухово-Кобылины и Салиас познакомились в Тулузе в феврале 1837 г.[788] По-видимому, некоторое время Салиас ухаживал за обеими сестрами[789], однако затем остановил свой выбор на старшей. Уже в мае он, вероятно, сделал Елизавете Васильевне официальное предложение, которое требовало согласования с отцом семейства, остававшимся в Москве[790]. В середине июля 1837 г. брак между Салиасом и Елизаветой Васильевной представлялся вероятным, а в конце этого месяца – уже решенным делом[791]. В августе Сухово-Кобылины познакомились с семьей Салиаса[792], а сама свадьба состоялась 4 февраля 1838 г. В дневнике Евдокии Васильевны надежды на замужество сестры порой сопровождались крайне резкими отзывами о Надеждине:

Тот бездельник, а она будет за ним, если раз будет в Москве, это кончено, и я боюсь ужасно, не за себя, что мне, а она пренесчастная будет за ним, бездушной человек, никогда не поймет ее, и не примет участия в ее горе. Теперь всему тому верю, что нам говорили об нем, и что Павлов (М. Г. Павлов. – М. В.) холоп обещал привезти ее письмо показать, и этому верю, чтобы ее компрометировать, он всё готов сделать. – Как эдакова принять в семью, это невозможно. – Я его терпеть не могу, теперь, как тогда буду я с ним. – Господи, помилуй нас![793]

Душенька была уверена, что, вернувшись в Москву, Елизавета непременно выйдет замуж за Надеждина. В этой ситуации Сухово-Кобылины оказывались заинтересованы в скорейшем бракосочетании своей дочери с Салиасом, что, собственно, и произошло. Дальнейшие события показали, что разрыв не принес счастья никому из влюбленных – Надеждин так и остался холостяком, а союз Елизаветы Васильевны с Салиасом сложился крайне неудачно. Тем не менее, если наша гипотеза в какой-то мере верна, то именно сложной и драматичной матримониальной коллизии журналиста мы обязаны появлением в печати одного из главных текстов (если не самого главного) русской интеллектуальной истории – первого «Философического письма» Чаадаева.

Послесловие

На последней стадии подготовки книги к печати произошла катастрофа, заставившая меня на некоторое время прервать работу. Однако незаслуженно щедрая помощь моих итальянских друзей и коллег – К. Гинзбурга, Г. Леттиери, Ф. Берно, Л. Баттиста, М. Фаллика, Д. Рицци, Б. Сульпассо, М. Беноццо, Л. Пикколо, Г. Карпи, В. Пили, Д. Ребеккини, Д. Базози, С. Маркетти, Дж. Ларокка, Кл. Пьералли, М. Триа, Ф. Ладзарин, М. Маурицио, Н. Микшиной, Кл. Кривеллер, Дж. Маркуччи, А. Гуллотта, Ф. Терренато, а также А. и Н. Велижевых – позволила мне завершить начатое.

Сейчас по очевидной причине участились разговоры об особом пути развития России. Мне часто приходится читать, что русская история последних трех веков развивается по идентичному сценарию, движется по одной и той же колее или спирали, мы все время попадаем в старые ловушки и оказываемся заложниками «вечных» предрассудков. Разумеется, в этом контексте фигура и тексты Чаадаева приобретают особую значимость: он может восприниматься как пророк, еще 200 лет назад в первом «Философическом письме» точно предсказавший безотрадное национальное будущее. Однако в книге я всеми силами стремился оспорить этот чрезвычайно сомнительный, с моей точки зрения, ход мысли. На примере «телескопического» дела я пытался показать, что вневременные закономерности являются мнимыми, а история часто развивается непредсказуемо и зависит от поступков конкретных людей в конкретных обстоятельствах, от того, что эти люди делают, что говорят и что пишут.