Чаадаевское дело. Идеология, риторика и государственная власть в николаевской России - [84]

V

2 мая 1836 г. «Московские ведомости» сообщили своим читателям: «В Германию, к минеральным водам, Бельгию, Францию, Швейцарию и Италию, [отправляется] Полковница Марья Ивановна Сухово-Кобылина, с дочерьми: Елисаветою, Авдотьею и Софьею и малолетным сыном Иваном»[777]. Сухово-Кобылины покинули старую столицу через месяц, как об этом свидетельствует запись в дневнике Евдокии Васильевны от 5 июня 1836 г.: «Мы выехали из Москвы в 5½ часов [утра]»[778]. Между тем, роман Сухово-Кобылиной и Надеждина не закончился, а вступил в новую фазу – ожидания, пока Сухово-Кобылины не вернутся из-за границы. Признания в любви Елизаветы Васильевны сохраняли прежнюю интенсивность. Она писала в начале июня: «Я с своей стороны говорю – что люблю тебя, что буду твоя или умру – слышишь-ли?»[779] Аналогичным образом в последнем перед отъездом Сухово-Кобылиных письме издатель «Телескопа» давал понять возлюбленной, что отнюдь не считает дело проигранным:

Прощай! Прощай!.. Но не на веки!.. Богу не угодно было соединить нас! Да будет его святая воля! Терпение и надежда! Я остаюсь ждать!.. Helàs! nous n’avons pas juré de vivre ensemble, mais nous avons juré de nous aimer toujours! [Увы! мы не давали обета жить вместе, но клялись любить друг друга вечно[780] ] Любовь вечная, неизменная! Вера беспредельная! Прощай! Бог да благословит тебя! ‹…› Прощай! Прощай! Богу поручаю тебя! Ты увозишь с собой жизнь мою. Прощай! Ничего не страшись и надейся! Прощай! Боже! Помилуй нас! Береги свое здоровье! Я не сомневаюсь в тебе! Люби меня! Прощай! Прощай![781]

При расставании влюбленные условились продолжать переписку, но с крайней осторожностью, дабы избежать лишних подозрений со стороны семейства Елизаветы Васильевны. Прежнее беспокойство вызывали у нее карьерные дела Надеждина. Она замечала: «Думай об состоянии своем – журнал твой плохо идет, говорят»[782]. Уже из Петербурга Сухово-Кобылина побуждала издателя «Телескопа» поступить на службу и тем самым улучшить свою репутацию в обществе[783]. Елизавета Васильевна предлагала Надеждину искать места вне Москвы:

Оставь Москву, подожди меня эти два года и будем щастливы – где нибудь всё равно. Тогда замолчат эти злые языки, когда увидят, что я за тобой в Сибирь пойду. – Пожалуста, напиши мне об этом в Мариенбад и сериозно займись нашим будущим. Что тебе жить в Москве без дела, без службы, просто болтаться. – Журнал твой упал, репютация твоя погибает. Зароемся в глушь, но через несколько лет явимся снова, но не так. – Если Бог поможет мы не пропадем. Помни одно – что я твоя – твоя[784].

Следующее дошедшее до нас письмо Сухово-Кобылиной к Надеждину, отправленное уже из Кельна, датируется началом октября 1836 г. В нем Елизавета Васильевна просила Надеждина быть «осторожнее и рассудительнее», уверяла в неизменности своих чувств и высказывала уверенность в их будущем воссоединении в Москве. Не зная о планах журналиста, связанных с публикацией филокатолических материалов в «Телескопе», Елизавета Васильевна умоляла его вновь задуматься о перспективах службы, поскольку единственный доступный для него источник дохода – периодическое издание – казался ей крайне ненадежным: «Пиши мне что ты делаешь, чем занят, как идет журнал, словом об всех своих делах. Для чего ты никакой службы не возмешь? – Если журнал упадет, или запретят его, ты совершенно не будешь знать что делать – а место иметь ‹нрзб› всегда хорошо»[785].

Таким образом, «семейная» ситуация Надеждина, которой он сам придавал огромное значение, в первой половине лета 1836 г. стала поистине драматичной: его возлюбленная совершила попытку самоубийства, журналист устроил ее побег из родительского дома, однако предприятие провалилось, в довершение всего Елизавета Васильевна надолго покинула Россию, при этом не разорвав своих отношений с Надеждиным, а условившись вновь встретиться и соединиться в браке. После отъезда Сухово-Кобылиных в Европу положение влюбленных стало почти безнадежным. Надеждин всерьез рассчитывал на скорое возвращение Сухово-Кобылиных, хотя Елизавета Васильевна подчеркивала, что это было трудноисполнимо: «Ты ошибаешься если думаешь, что от меня зависит воротиться – о как нет! Я бы мою голову отдала чтобы не ехать…»[786] Однако, даже если бы Сухово-Кобылины вернулись в Москву, положение Надеждина оставалось прежним: не изменив своего профессионального статуса, он не мог претендовать на руку Елизаветы Васильевны. Именно это обстоятельство и побуждало ее регулярно напоминать журналисту о необходимости искать места службы. Она опасалась, что Надеждин наделает глупостей: отправится за ней или решит воспользоваться для карьерного продвижения единственным остававшимся в его распоряжении ресурсом – журналом «Телескоп».

В первой половине лета 1836 г. произошли три события: а) Надеждин попытался получить новый чин, но потерпел фиаско (об этом мы писали в главе 6), б) Сухово-Кобылины уехали в Европу, в) Надеждин встретился с Чаадаевым в московском Английском клубе и договорился о помещении в «Телескопе» серии филокатолических публикаций. Разумеется, заключенная в клубе сделка не предполагала обязательств Чаадаева участвовать в похищении невесты (помимо всего прочего еще и потому, что это обстоятельство плохо сочетается с хронологией событий). Однако решимость Надеждина пойти на безумный с точки зрения современников шаг и предложить читателям неконвенциональный извод идеологии провиденциального монархизма, заработав тем самым профессиональный и социальный капитал, могла быть продиктована отчаянным положением журналиста, перед которым стояла задача оперативно повысить собственный статус, что позволило бы ему приблизить ускользавший брак с Сухово-Кобылиной. О конкретных расчетах Надеждина судить трудно: во-первых, у нас нет никаких сведений о деталях его плана (да и не факт, что сам план был в достаточной степени артикулирован), во-вторых, как показала описанная в шестой главе история с вице-губернаторством, представления Надеждина о механике служебных назначений являлись достаточно причудливыми и утопичными. Возможно, он рассчитывал на громкий эффект от публикации первого «Философического письма», однако совсем в ином смысле. Не исключено, что журналист думал воспользоваться полученными от Чаадаева текстами в качестве карьерного трамплина, однако в итоге отправился в ссылку в далекий Усть-Сысольск.