Цезарь - [159]

Они встретили Гельвия хорошо знакомым сердитым ворчанием, которое обычно бывает предвестником бури; он хотел отступить, но было уже поздно. Ужас, отразившийся на его лице, был принят за выражение запоздалого сожаления и тоже вменен в вину, хотя на деле это было лишь воспоминанием о кошмаре прошедшей ночи. Это-то его и погубило. Никто не усомнился, и зря несчастный поэт кричал, что он — Гельвий Цинна, а вовсе не Корнелий, что он был другом Цезаря, а вовсе не его убийцей. Какой-то человек из толпы сорвал с его плеч тогу, другой разодрал тунику, третий ударил дубинкой. Хлынула кровь… Толпа моментально пьянеет от крови. Не прошло и мига, как несчастный Цинна превратился в жалкий труп, который тут же разорвали на куски. Затем, продолжая свой звериный вой, воздели его голову на копье и понесли по улицам.

В это время кто-то крикнул:

— Смерть заговорщикам!

Кто-то начал разжигать затухавшие головни. Толпа восприняла это как сигнал. Люди кинулись к костру, расхватали горящие головешки, зажгли от них факелы и, вопя и изрытая налево и направо проклятия и угрозы, ринулись к домам Брута и Кассия. К счастью, предупрежденные заранее, те сбежали и скрылись в Антии[445]. Они покинули Рим без борьбы, ушли из города изгнанниками. Изгнали их, если можно так выразиться, собственные угрызения совести.

Правда, они собирались вернуться, когда народ успокоится, они ведь хорошо знали непостоянство народа. Однако с народом зачастую происходит то же, что и с ураганом, — никто не знает, когда он успокоится.

Вера Брута в то, что он скоро вернется в Рим, возможно, и сбылась бы, тем более, что это было бы нормальным явлением, поскольку он был недавно назначенным претором и должен был устраивать игры и развлечения. А игры народ всегда ждал с большим нетерпением.

Но в тот момент, когда Брут собирался покинуть Антий, ему сообщили, что в Рим прибыло множество ветеранов из тех, кто получил от Цезаря земли, дома и деньги, и что они враждебно настроены против него. Он решил, что безопаснее будет и далее оставаться в Антии, однако все же ухитрился каким-то образом устроить для народа обещанные игры. Они должны были быть великолепными: Брут закупил множество хищных зверей и отдал приказ, чтобы ни одного из них не оставили в живых на арене. Он даже отправился в Неаполь лично набрать тамошних комедиантов. В те времена жил в Италии один из знаменитейших мимов, по имени Канилий. Брут написал своему другу письмо с просьбой узнать, в каком городе тот проживает, и заплатить ему столько, сколько пожелает, лишь бы договориться о его участии в представлениях.

Народ глазел на охоту, на гладиаторские бои, сценические представления, но не позвал Брута. Напротив, народ воздвиг на центральной площади колонну из цельного куска нумидийского мрамора высотой около двадцати футов с высеченной на ней надписью: «Отцу отечества».

Дело заговорщиков было проиграно: несмотря на свою смерть, Цезарь победил убийц так, как он при жизни побеждал врагов. Не только Рим, но и весь мир скорбел о Цезаре. Иноземцы надели траурные одежды, окружили погребальный костер, и каждый на свой лад оплакивал Цезаря.

* * *

Заговорщики думали, что двадцатью ударами кинжала можно убить человека, и убедились в том, что нет ничего легче, чем уничтожить тело, однако душа Цезаря продолжала жить и витала над Римом. Никогда еще Цезарь не был столь жив, как теперь, с того момента, когда Кассий и Брут отправили его в могилу. Он вышел из старого одеяния — а этим одеянием была окровавленная и разодранная кинжалами тога, которой размахивал Антоний над телом Цезаря и которую затем бросили в костер. Старое одеяние поглотали языки пламени, а призрак Цезаря, который Брут видел в первый раз в Абидосе, а во второй — при Филиппах, явился теперь искупляюще чистым перед глазами народа.

Катон был человеком закона.

Цезарь был человеком всего человечества, теперь мы прекрасно понимаем, что в глазах тех, кто оценивал Цезаря с чисто внешней стороны, по его облику, он выглядел тираном. Понимаем, почему школа с ее ограниченным кругозором превратила Катона в мученика, а Брута и Кассия — в героев. Понимаем также, что историки, переписавшие Плутарха, Светония, Тацита, Аппиана, Диона Кассия и других, не увидели в их трудах ничего, кроме простого перечисления фактов. Эти люди, передавшие нам лишь голые факты, писали, словно впотьмах: они могли сообщить своим современникам лишь то, что знали сами, а последующим поколениям — только то, что видели.

Но, по нашему мнению, человек, не увидевший в великих свершениях и событиях этого славного периода становления человечества ничего, кроме того, что увидели эти языческие авторы, просто копирует их, переводя, или переводит, копируя; так вот, этот человек будет писать уже не просто впотьмах: он будет слеп.