Цемах Атлас (ешива). Том первый - [50]

Точно так же, как отец помирился с Хайклом в канун Судного дня, его ребе помирился с ним на Симхастойре. Реб Менахем-Мендл понял, что табачник больше не будет платить ему за преподавание. Однако ему было жаль, что паренек бросит изучение Торы, испытывал он сострадание и к торговке фруктами. Она честная еврейка, и душа ее жаждет, чтобы сын изучал Тору. По правде говоря, у Хайкла нет деликатности в поведении, как подобает сыну Торы, но в Новогрудке приближали к Торе и более необузданных типов, и со временем они обтесывались. В честь Симхастойре реб Менахем-Мендл выпил пару рюмок водки, и на сердце у него было радостно от того, что он целую неделю не заглядывал в свою лавчонку сапожных принадлежностей. Он заговорил со своим учеником весело, с радостью в сердце. Ай-ай-ай! Он ведь предостерегал Хайкла от такого дурного качества, как гордыня, когда тот надел новый костюм, пошитый на деньги реб Вовы Барбитолера. И вот Хайкл не прислушался к его предостережению, задрал нос и обиделся, что реб Вова, а может быть, и другие обыватели заподозрили, что он забыл надеть арбоканфес. Однако, согласно закону, если о еврее распространяют слухи, задевающие его доброе имя, он не должен злиться. Напротив, он должен при всех показать, что чист от греха. И если бы Менахем-Мендла Сегала заподозрили, что он не носит кистей видения, он бы вытащил их и показал всем. Так заключил свою речь реб Менахем-Мендл и договорился с учеником, что после праздников они возобновят занятия.

Они снова стали изучать Тору вместе, но упорство Хайкла в занятиях сильно ослабело. Однажды вечером, через пару недель после праздника Кущей, реб Менахем-Мендл раскачивался над томом Гемары, а глаза его ученика блуждали по синагоге. Его взгляд останавливался на миньяне евреев, сидевших за столом и изучавших мидраш[87], на свече, стоявшей на стендере кантора, и на печальном отшельнике, напевавшем таким голосом, словно в него вселился ветер из печной трубы его холодной квартиры. Из дальнего угла доносился сухой и сердитый кашель. Хайкл представил себе, что это сидит покойник на ограде кладбища и хочет выкашлять землю из своих разложившихся легких. Его взгляд снова задержался на незнакомце, сидевшем за бимой. Высокий, с черной бородкой и с острым горбатым носом, в мягкой раввинской шляпе.

— Еврей, который выглядит как раввин, стоит за бимой и все время смотрит на вас, — прошептал Хайкл, обращаясь к реб Менахем-Мендлу.

— На меня? — Реб Менахем-Мендл чуть приподнялся со скамьи, чтобы взглянуть на гостя. — Я его не знаю. Я с трудом вырываю два часа в день на занятия, а ты сам не учишь и мне не даешь. Повтори еще раз Гемару, тогда поймешь, что спрашивает Тойсфойс[88].

— Нападает на него Раба: «Разве есть что-либо…»[89]

В синагогу ввалился Вова Барбитолер. Борода растрепана, а глаза возведены, как у человека, который идет за последним лучом света своей выгоревшей души. Он размахивал руками, словно боролся с высокими волнами или отгонял от себя стаю собак. Вова рванулся к восточной стене, но поскользнулся и растянулся на полу между орн-койдешем и бимой.

Табачник выглядел на этот раз гонимым, преследуемым, агонизирующим евреем, который хочет умереть в святом месте. Со всех сторон к нему бросились на помощь обыватели. Они наклонились к нему и услышали какой-то хрип, вой. Вова принялся срывать с себя пальто, пиджак, рубашку, перекатываясь с одного бока на другой, и хрипел.

— Конфрада! Пусть с тобой станет то, что ты сделала со мной!

Обыватели пришли в себя: он пьян и буянит из-за своей беглой распущенной жены.

— Перед орн-койдешем со святыми свитками Торы он раздевается догола, — схватился за голову один еврей.

— Надо облить его водой! — крикнул второй.

Котельщик реб Сендерл кричал громче всех:

— Из помойного ведра его облейте, из помойного ведра!

Из кадушки кружками носили воду и лили на Вову Барбитолера. Он метался, крутился и вертелся, дыхание прерывалось, его рвало зеленой желчью. Один еврей с отвращением отвернулся и сплюнул, другой искал какую-нибудь тряпку, чтобы прикрыть пьяницу, а реб Сендерл приплясывал вокруг:

— В женское отделение тащите эту падаль, в женское отделение!

В синагогу с плачем вошла Миндл, третья жена табачника, а за ней — Герцка. Миндл, которая была моложе своего мужа почти на двадцать лет, постоянно носила парик, а поверх парика — платок. Соседи не переставали удивляться тому, что такая тихая и довольно молодая еще женщина вышла замуж за разведенного пожилого человека и терпеливо переносит его бесчинства, когда он пьян, и его холодную жестокость, когда трезв. Миндл протолкалась между стоявшими вокруг Вовы обывателями и бросилась на пол, к мужу, попыталась поставить его на ноги, не побрезговав из-за блевотины.

— Вова, что с тобой происходит? Ты уже третий день без перерыва пьешь. Ты же сгоришь от водки. Пойдем домой. Пойдем домой.

Вова открыл мутные глаза, рукавом вытер пот с лица и попытался встать. Он поправил свое растрепанное одеяние и качнулся в направлении двери, но едва не упал и уселся на скамью.

— Дети мои! — разрыдался он и снова принялся срывать с себя одежду. Окруженный людьми, напротив него стоял Герцка с остекленевшими глазами и оскаленными зубами. — Байстрюк Конфрады! Ты смеешься надо мной? — Вова протянул к сыну десять волосатых пальцев с большими, желтыми, как медь, ногтями. Герцка проворно отодвинулся назад и остался стоять в паре шагов, ожидая, что отец попытается догнать его. Вова с дикой яростью бросился за сыном вокруг бимы — и натолкнулся на котельщика.