Цемах Атлас (ешива). Том первый - [12]

— Напротив! Люди постоянно жалуются, что не понимают, как надо жить. А значит, они не жили в соответствии со своим пониманием того, как следует жить.

Когда гость вошел, хозяйка накинула себе на голову платок[42], слишком узкий и короткий для ее пышной шевелюры, украшенной колье шеи и для больших обнаженных рук. Чем дольше Хана смотрела на приятеля своего мужа и слушала его речи, тем с большим уважением к нему относилась и тем тщательнее и чаще поправляла свой платок, пытаясь прикрыть обнаженные части своего тела. Она смотрела на этого ученого еврея и думала, что надо было бы его накормить, ведь у него, бедняги, такие ввалившиеся щеки.

Слава теперь тоже заинтересовалась беседой, а еще больше — внешностью молодого человека, который, видимо, был значительно моложе, чем казалось на первый взгляд. Однако Володе уже надоели интеллигентные разговоры, а головной убор давил на его голову так, словно весил десять пудов. Он пятернями растрепал свою шевелюру и поудобнее уселся на стуле. Ему было тяжело и тесно от собственной тучности. Больше всего его мучили прозрачные розоватые ушки Ханы, выглядывающие из-под ее локонов, как земляника из-под лесной травы. Эти ушки, эти сладкие ушки подмигивают и дразнят его так, что он чувствует себя дрессированной обезьяной. Ему нельзя обнять за талию свою собственную жену, а она, эта шаловливая штучка, сидит напротив ученого гостя, и выражение ее лица набожное, как у раввинши.

Володя увидел перебегающего комнату серого котенка. Он наклонился со стула и подхватил котенка под брюшко, погладил, передразнивая его мяуканье, и зашептал котику на ушко:

— У тебя есть папа и мама?

Котенок отряхнулся и отрицательно покачал головой. Володя захохотал и снова начал нашептывать котенку в ушко, вопрошая, есть ли у него дядя и тетя. Хана беспокойно завертела своей большой красивой головой, словно ее пощекотали соломинкой. Мадемуазель Слава заметила проделки брата и выстрелила громким смехом, но тут же примолкла, чтобы гость не подумал, что она смеется над ним. Затем она снова принялась рассматривать его и заметила на его лице застывшую печаль много пережившего человека. Это не лицо простоватого ешиботника и не деланная трагическая маска ее друга Френкеля.

Мадемуазель Ступель, поглаживая пальцами свою длинную шею, сказала гостю, чтобы он снова заходил, когда будет время. Она показала рукой, что живет в том же коридоре, и при этом улыбнулась, демонстрируя полный рот жемчужных зубок, словно одержала победу над братом и невесткой, пораженными, как она осмелилась пригласить ученого еврея к себе в комнату. Цемах посмотрел на нее своим пронзительным взглядом, а она качнула узкими плечами туда-сюда, как игривая волна, припадающая к берегу с мягким плеском и сразу же отбегающая назад.

Глава 7

Слава Ступель старалась, чтобы ее частый гость Цемах Атлас всегда сидел на одном и том же месте, у стола, рядом с прикрытым абажуром торшером. Сама же забиралась на диван в другом конце комнаты, подобрав ноги под себя. Опершись на вышитые подушечки, она разговаривала с ним издалека, тем временем разглядывая его профиль: острый, словно рубленый нос, чувственные губы и узкую черную бороду. Судя по виду, он должен быть человеком с сильной волей.

— Почему вы всегда такой серьезный и сердитый? Все мусарники такие? — донесся из противоположного угла комнаты ее веселый голос. — Мой брат Володя не учился в ешиве, тем не менее он добрый и постоянно смеется.

Цемах ответил, что светские люди могут хорошо притворяться, пока им не наступят на ногу. Тогда можно увидеть, чего стоит их образ якобы деликатных и добрых людей. Слава слушала и думала о своем друге Бернарде Френкеле, которого ничто так не раздражает, как дурные манеры. Однако его прекрасные манеры не помешали ему обманывать и ее, и жену. Мадемуазель уже достаточно насмотрелась на профиль гостя и хотела увидеть его лицо. Она, как кошка, перебралась в глубокое кресло, снова подогнула под себя ноги и стала поглаживать обеими руками свои выдвинутые вперед колени. Теперь, вблизи, она увидела, что у него печальное, аскетическое выражение лица, но при этом — добрая улыбка, как у каменных христианских святых в варшавских костелах, куда они заходили с Бернардом Френкелем. Цемах Атлас наверняка бы испугался, узнай он, что она сравнивает его с изваянием христианского святого. Он испугался бы еще больше, если бы узнал, что по церквям она гуляла с женатым мужчиной, своим интимным другом.

— Если мусарник не может притворяться, то он не может и лгать? — продолжила она свою болтовню.

Цемах отвечал ей медленно и мягко, как взрослый, разговаривающий с ребенком. Он сказал, что и мусарник может оступиться и солгать. Однако лгать мусарник научился дома или в миру, а не в ешиве. Кроме того, мусарник может солгать только другим, но себя самого не обманет, даже если захочет. А вот человек, который не трудился над познанием самого себя, может даже самого себя уговорить, что ложь, которую он произносит, — это правда. На следующий день ему выгодно прямо противоположное, и он говорит противоположное, и снова убеждает себя самого, что это правда.