Царский угодник. Распутин - [96]

Вечером они втроём играли в карты — государь, государыня и фрейлина Вырубова, играли всегда во что-нибудь незатейливое, не требующее большого напряжения мозгов, в «дурака», например, — и государь почти каждый раз оставался в проигрыше.

   — Что-то тебе не везёт, Ники, — смеясь, говорила Александра Фёдоровна. — Не огорчайся: не везёт в картах — повезёт в любви.

   — Этого мне ещё не хватало! — хмуро отмахивался Николай. Он не был склонен к шутке.

   — Скорее бы наступил Новый год, — неожиданно вздохнула Александра Фёдоровна: видимо, вспомнила, как в детстве отмечала всякий Новый год в Германии, ярко и счастливо, и это воспоминание родило в ней глубокую щемящую тоску.

   — Надоело всё. Провалы на фронте, всеобщая бездарность, хамство, нищета, гнилая еда, поставляемая на фронт интендантами...

   — А ты разберись, Ники, во всём разберись... Сам! — назидательно произнесла Александра Фёдоровна. — Смени одного министра, другого, третьего — и всё встанет на свои места. И главное — слушайся отца Григория, он худого не посоветует.

   — Я и так слушаюсь, так слушаюсь, что... в общем, дальше некуда, — хмуро пробормотал царь. — Слово его для меня стало уже больше слова премьер-министра.

   — Так оно и должно быть, — убеждённо проговорила Александра Фёдоровна, — отец Григорий — друг наш. Он за нас молится, он нас не подведёт.

   — Ты не представляешь, сколько упрёков мне бросают. Прямо в лицо. Не стесняясь... Из-за отца Григория.

   — В лицо — это некультурно, — сказала государыня, — это в духе русского человека, привыкшего сморкаться пальцами и облизывать тарелку за столом.

   — Фу, Альхен, — царь поморщился. — Почему ты так не любишь русских людей?

   — Совсем наоборот. Я их люблю, но очень хочу перевоспитать.

Вырубова поспешила вмешаться в перепалку, перевела разговор в другое русло, заговорила о том, какая это прелесть — московская зима с задымлёнными золотом церковными маковками и белыми голубями Замоскворечья, которых выпускают из утеплённых голубятен размяться в туманную розовую высь.

   — Вы романтик, Аня, — мягко произнёс царь, — у вас добрая душа. Подумайте только, как холодно голубям, когда их выгоняют из тёплой конуры на мороз. Зима-то стоит лютая.

Зима действительно стояла лютая. С севера приносились железные ветры, по ночам в трубах страшно ухали, ярились неведомые духи, иногда раздавался пушечный выстрел — это мороз разрывал пополам очередное дерево, раздирал его своими сильными руками от корней до макушки, снег был твёрд, словно свинцовая дробь; опускаясь с небес на землю, он в кровь гвоздал лица; волки, оголодав в морозных лесах, выли уже на московских и петроградских улицах, не боясь людей, и, случалось, уже нападали на отбившихся от общего потока прохожих.

То, что происходило на земле, не могли объяснить ни на самой земле, ни на небесах.

После встречи Нового года в Царском Селе Вырубова — это было уже 2 января 1915 года, — отпросилась у царицы домой: надо было поздравить мать, отца — известного композитора Танеева[38], а по совместительству руководителя императорской канцелярии, с наступившим Новом годом, принять ванну, понежиться в постели, не заботясь ни о чём, до позднего часа, и ощущать себя, как и прежде, в девчоночьи светлые времена, безмятежным ребёнком.

В шестом часу вечера — было пятнадцать минут шестого — Вырубова села в «синий вагон», так тогда называли вагоны первого класса, которые красили в пронзительный синий цвет, — головной, прицепленный прямо к паровозному тендеру, разгребла пальцами махру инея на окне, попыталась разобрать, что происходит на перроне, но не смогла — по перрону носились снеговые космы, перемещались целые сугробы, взвизгивал ветер, косо накренившись, пропывала неясная фигура и тут же исчезала — поезд заполнялся людьми.

В семнадцать двадцать на перроне раздался глухой разрешающий свисток дежурного царскосельской станции — было пора отправляться, паровоз дал ответный свисток, железные суставы вагонов лязгнули, и угрюмый заснеженный перрон медленно пополз назад.

В вагоне, хоть и был он вагоном первого класса, было холодно и шумно, молодой штабс-капитан с седыми висками и чёрными пушистыми, словно у кота, усами веселил трёх стройных смешливых дам, неподалёку мирно беседовали два господина в толстых бобровых шубах, один из них время от времени доставал из внутреннего кармана стеклянную фляжку, обтянутую шевровой кожей, прикладывался к ней. Напротив Вырубовой села женщина, которую фрейлина немного знала — женщина эта была сестрой офицера, служившего в полку, охранявшем Царское Село. Вырубова коротко ответила на приветствие и вновь отвернулась к окну.

Хотелось спать. Внутри было пусто и беспокойно, в голове — ни одной мысли, кроме какого-то странного электрического звона, какой можно услышать, пожалуй, только на юге, в Крыму, где жаркими ночами одуряюще громко орут цикады... Перед самим Питером Вырубова задремала, погрузилась в тревожный тёмный сон — что-то клубилось, горело, взметались чёрные хвосты — это был то ли дым, то ли взвихренный ветром пепел, не понять; где-то неподалёку слышался плач, и она не могла разобрать, чей это плач, детский либо звериный, какого-нибудь подстреленного волчонка, — сердце у Вырубовой сжималось от неясной тоски и сострадания. Новый год наступил, а настроение было совсем не новогодним, подавленным.