Царский угодник. Распутин - [2]

Путник охнул, загромыхал под откос, поднимая пыль всей своей костлявой фигурой, теряя сапоги вместе с тощим сидором[2].

   — И моли Бога, что я тебя на Сахалин не отправил! — громыхнул тяжёлым, медным басом будочник.

Путник поднялся, стёр со сбитой скулы кровь, сплюнул себе под босые ноги и произнёс без особой обиды в голосе:

   — Эх, ты... Не знаешь ещё, что жить тебе осталось две недели.

   — Пошёл вон! — ещё раз громыхнул басом будочник. — Тоже мне, пророк нашёлся!

Через две недели будочника, неосторожно сунувшегося в утреннем тумане на железнодорожные пути, чтобы понять, идёт поезд или нет, сшиб и проволок целых две версты по полотну курьерский поезд, идущий из Москвы. Изуродовал он будочника страшно — у того оказались отрезанными обе руки и нога, тело было превращено в фарш, череп раскроен до мозга, лицо не узнаешь — оно было стёсано до костей...

А путник двинулся дальше. Иногда он смешно подпрыгивал на раскалённых шпалах, дул вниз, себе на ноги, шипел, словно Змей Горыныч, ловил глазами солнце, помыкивал себе под нос песенку и, судя по всему, был доволен жизнью: дорога ему нравилась...

В другом месте с ним вообще чуть беда не стряслась. Дорога из кудрявого весёлого леска выкатывала прямо на деревню — расхлябанную, состоящую сплошь из серых перекошенных домов с просевшими соломенными крышами, главным украшением которой была новенькая кирпичная водокачка с длинным ребристым шлангом, похожим на хобот слона, — здесь заправлялись водой паровозы. Путник, не останавливаясь, решил одолеть деревню махом, на одном дыхании, но не успел — не получилось...

Из крайнего, с разбитыми окошками дома, ловко перепрыгнув через плетень, к нему метнулся чернявый, словно грач, парень с длинным носом, скомандовал негромко:

   — Стой, дядя!

Путник сделал вид, что не слышит оклика, продолжал скорым шагом двигаться дальше. Тогда парень скомандовал громче, со свинцом в голосе:

   — Стой, кому говорят!

Делать было нечего, путник остановился. Развернулся лицом к парню. Тот подбежал. Губы трясутся, глаза белые, в уголках рта — слюна. Протянул руку к путнику:

   — Давай сюда свою котомку!

   — А я как же без неё? — Путник отступил от парня на шаг. — Мне без неё нельзя!

   — Обойдёшься! И сапоги давай! — Парень стрельнул глазами по сапогам, висящим у путника на плече. Увидев заплаты, недовольно поморщился: — Ладно, сапоги можешь оставить себе...

Путник отступил от парня ещё на шаг.

   — Нет!

   — А это ты видел? — Парень приподнял рубаху. Штаны у него были подвязаны обычной пеньковой верёвкой, из-за пояса торчала деревянная, с крупными медными клёпками рукоять ножа. — Защекочу ведь!

Путник начал медленно снимать с себя котомку, перехваченную с сапогами одной бечёвкой — в противовес: с одной стороны сидор, с другой — сапоги, глянул испытующе на парня. Парень протянул к сидору руку:

   — Ну!

Тут путник неожиданно изогнулся и что было силы лягнул парня ногой в живот, потом отскочил назад, примерился, совершил проворный прыжок и снова лягнул налётчика. Второй пинок был болезненным — путник ударил метко, угодил парню прямо под грудную клетку, в самый разъем, туда, где расположено солнечное сплетение. Парень охнул, схватился руками за живот и, сплёвывая на землю что-то тягучее, окрашенное розовиной, согнулся.

Путник подскочил к нему, ударил кулаком, словно молотом, сверху по хлипкому, в редких немытых косицах волос затылку. Парень охнул ещё раз, ткнулся головой в колени, покачнулся, но на ногах устоял.

   — Вот тебе, вот! — злорадно вскричал путник, снова ударил налётчика кулаком по затылку, он был сильнее, жилистее, выносливее белоглазого парня. — Вот... вот!

Оглянулся — не бежит ли кто с колом в руках на подмогу к неудачливому налётчику? Деревенская улица была пуста, безжизненна, лишь куры копошились в пыли около плетней — больше никого. Путник ещё два раза ударил парня, но тот так и не свалился на землю, всё стоял и стоял на ногах, чем вызвал невольное восхищение путника, знавшего толк в деревенской драке.

   — Ну и крепок же, зар-раза! — воскликнул путник, подхватил котомку с сапогами одной рукой и рысью понёсся по деревенской улице, провожаемый ленивым тявканьем почти спёкшихся в летнем зное дворняг да кудахтаньем потревоженных кур.

Перешёл на шаг он минут через десять, когда деревня осталась далеко позади.

Через час он решил сделать привал. Остановился и долго сидел в тени куста, слушая песню соловья. Тот пел изобретательно, громко, без перерыва, так сладко пел, что душа у путника была готова выскочить наружу.

Он восхищённо покачал головой и, не сдержавшись, прошептал:

   — Мерзавец! Вот мерзавец, а!

Соловей облюбовал себе место в душной зелёной низинке, в густом сочном кусте, вокруг которого, несмотря на жару, поблескивала вода; от воды той тянуло травяной прелью, клюквенной кислятиной, чем-то застойным, острым, и человек восхитился ещё раз — сметлива была птица: кругом вода, к гнезду никак не подобраться, ни кошка, ни белка сырину не одолеют, увязнут в топи, да и не только они, всякий зверёк увязнет и повернёт обратно, если только его не засосёт болотная прорва; до гнезда, правда, может дотянуться жадная хищная птица, какая-нибудь дура ворона с широко раззявленной пастью, но и ей вряд ли удастся поживиться... Соловей прилепил своё гнездо к гибкой длинной ветке, на которой никакая ворона не удержится, — жирное тело непременно соскользнёт вниз, а ветка выпрямится, да и сквозь густоту листьев вороне будет очень трудно пробраться...