Царский угодник. Распутин - [181]

«Старец» назвал, что за болезнь подцепил Дмитрий Павлович.

   — Не может быть! — царь невольно побледнел и на шаг отступил от Распутина — слишком уж дурной и грязной считалась эта болезнь.

   — Можеёшь не верить, — пробормотал Распутин, глядя в сторону, — это твоё дело. Но у меня сведения точные.

   — Откуда?

   — Да от той бабели, что Митьку болезнью и наградила. А ты — откуда, откуда? От верблюда!

   — Не может этого быть! — растерянно воскликнул царь.

   — Может, ещё как может! — Распутин хрипло и зло рассмеялся. — Тебе должна быть знакома фамилия одной московской мамзели... — Распутин назвал фамилию известной любительницы шумных вечеров, пьяных оргий и выездов за город, недавно заразившейся «дурной болезнью» и сейчас находящейся на излечении в клинике. История этой несчастной женщины сделалась широко известной.

   — Не может быть! — вновь, в третий раз, растерянно воскликнул царь, отступил от Распутина ещё на один шаг. Под глазами у него стремительно набухли мешки, вид сделался озабоченным, старым.

   — Увы! — Распутин развёл руки в стороны. — Молодость неосмотрительна, а великий князь — не исключение. Нельзя прыгать на всё, что шевелится и раздвигает ноги.

Великий князь действительно был знаком с известной московской красавицей госпожой Михайловой (назовём её так), бывал у неё в доме и принимал участие в двух-трёх буйных пирушках, и познакомил его с нею... Распутин. Познакомив великого князя с госпожой Михайловой, Распутин, видя, что великий князь не на шутку увлёкся, улучил минутку и, отведя его в сторону, сладко почмокал губами, затем сощурил масленисто заблестевшие глаза:

   — Баба о-очень хороша. С нею можно всё... Не пожалеешь, князь!

Но великий князь очень скоро разобрался, что к чему, и отошёл в сторону от госпожи Михайловой. Хотя и был засечен в её салоне.

Заразилась же госпожа Михайлова уже после ухода Дмитрия Павловича из салона — сделал это гнусный человек, который когда-то храбро воевал в Сербии, но потом пропил свою честь...

Царь поверил Распутину, помолвка Дмитрия Павловича с Ольгой была расторгнута. Как часто бывает в таких случаях, Дмитрий Павлович узнал, зачем Распутин приезжал к царю и что ему говорил...

   — Ну что ж, — молвил Дмитрий Павлович горько и зло, — чему бывать, того не миновать... Разлучили меня с Оленькой, получилось это у моих врагов. Но тот, кто это сделал, будет наказан.

Позже он написал: «Наша родина не могла быть управляема ставленниками по безграмотным запискам казнокрада, грязного и распутного мужика». Мысль о физическом устранении Распутина возникла у великого князя в те дни, когда он потерял Ольгу Романову. Нужен был только дополнительный толчок и ещё, может быть — удобный случай.

Имелись личные причины для устранения «старца» и у Юсупова. Кроме тех, о которых я уже поведал Вам, читатель.

   — Теперь нам надо подумать о деталях плана, — сказал Пуришкевич, — как технически убрать вурдалака. Как? — вот вопрос вопросов. Можно осуществить предложенный вами план, а можно сделать всё гораздо проще — подкараулить Гришку на улице, врезать свинцовой блямбой по лбу, потом пустить пару пуль в переносицу, и всё — Гришка спёкся! Нужно только найти подходящее место, чтобы можно было уйти от преследования филёров.

   — Мой план лучше — заманить Распутина ко мне во дворец под видом знакомства с Ириной и покончить с ним, — сказал Юсупов. Пуришкевич, подумав, согласился.

Вообще-то он, человек жёсткий, прямой, не признающий такого тактического манёвра, как отступление, прощупывал Юсупова, проверял, а не дрогнет ли тот в критическую минуту? Пуришкевич остался доволен проверкой: такие люди, как князь Феликс Феликсович Юсупов, граф Сумароков-Эльстон, дрожать не привыкли — порода у Феликса была крепкая.

   — По рукам! — воскликнул Пуришкевич, поднимаясь с места. — Осталось только собраться всем вместе и обговорить кое-какие детали.

   — За этим дело не станет, — пообещал Юсупов.

Юсупов уехал, а Пуришкевич засел за сборник стихов древнегреческих поэтов и читал долго, с наслаждением, медленно шевеля губами, — читал он в подлиннике, встречал незнакомые обороты, казавшиеся очень сложными, возвращался к ним по нескольку раз, чтобы понять смысл, насладиться звуком давно угасшей речи, улыбался довольно, когда докапывался до сути, потом перешёл на оды Горация, пытаясь понять, насколько же выше великий Гораций какого-нибудь средненького библиотекаря из города Эфеса или чиновника из канцелярии наместника, властвующего над островом Хиос, почмокивал сладко: Гораций есть Гораций, то, что он велик, видно невооружённым глазом...

Читал Пуришкевич греков целых три часа, потом взял свой любимый револьвер «соваж», с которым ездил на фронт, — револьвер этот ни разу не дал осечки, был убоен, бил точно, и Пуришкевич следил за ним, как за своим здоровьем, регулярно смазывал, холил, — произвёл с ним несколько манипуляций, выхватывал то из-за пояса, то из внутреннего кармана пиджака, то из бокового кармана, следя за тем, не цепляет ли где-нибудь револьвер за ткань.

Очень важно было, чтобы револьвер выскакивал из одежды будто смазанный, нигде не застревая, — остался доволен: отличная машинка!