Царский угодник. Распутин - [183]

Вечером у себя в вагоне Пуришкевич обвёл красным карандашом число на желтоватом, отпечатанном на плохой бумаге отрывном календаре — 20 ноября.

До убийства Распутина оставалось двадцать шесть дней.

Князь Юсупов побывал у «старца» ещё несколько раз — надо было поддерживать с ним контакты, стать окончательно своим, иначе Гришка с его звериным чутьём обязательно что-нибудь засечёт, поймает некие опасные токи в воздухе и уйдёт, отношения с ним надо было устанавливать самые тёплые, — и каждый раз уходил от «старца» с ощущением того, что он испачкался, хотелось вымыть с мылом руки, потом самому залезть в ванну, а после ванны — целиком сменить одежду.

Юсупов проводил пару часов у Распутина и возвращался домой, во дворец на Мойке — это был дом его родителей, где он знал каждый кирпич, каждый изразец на печке, каждую деревяшку в паркетном полу, все изъяны и все помятости стен... Это был дом его детства. В кабинете он подолгу стоял у зеркала, исступлённо занимаясь одним — изображал улыбку.

Он должен был, находясь у Распутина, улыбаться, должен — нет, обязан был покупать «старца» своей улыбкой, выводить его на откровенные разговоры, но Распутин после нескольких сеансов откровенности — это было раньше — что-то зажался, закупорился в своей раковине. Он опасливо косился на Юсупова и тихо посмеивался в чёрную цыганскую бороду. Заборчик, образовавшийся между ними, надо было обязательно перешагнуть.

   — Ну как, Феликс, идёшь ко мне помощником или нет? — как-то вновь спросил «старец» у Юсупова.

   — Мы же договорились, Григорий Ефимович, — спокойно отозвался тот, доброжелательно улыбнулся «старцу», хотя внутри у него всё сжалось от напряжения, а сердце глухо стукнулось в виски, — я только жду вашей команды.

   — Я уже не помню, как мы договорились, Феликс. Договорились «да» или договорились «нет»?

   — Договорились «да».

   — Отлично, Феликс! — проговорил Распутин довольно. Настроение у него было хорошим.

   — А чего это вы сегодня такой весёлый?

У «старца» в глазах вспыхнули яркие электрические светлячки, погорели немного и погасли.

   — Да дельце одно, больно хорошее, провернул. Сделал его и теперь вот торжествую, — сказал Распутин. — Теперь, Феликс, осталось ждать недолго, скоро и на нашей улице будет праздник.

   — Что за праздник? — вежливым тоном поинтересовался Юсупов, улыбнулся.

   — Что за праздник, что за праздник... — Распутин привычно поправил волосы на голове, прикрыл ими кожистую шишку, которая, кажется, начала увеличиваться, потом, поплевав на пальцы, пригладил брови. — Скоро расскажу, что будет за праздник. Ждать осталось немного. А ты, Феликс, чего-то начал бояться меня, — неожиданно сказал он. — Хорошо, что сейчас одумался...

У «старца» действительно было звериное чутьё.

   — У меня же нет ни одной свободной минуты, Григорий Ефимович, вы же знаете, я учусь в Пажеском корпусе, это такая муштра, это столько экзаменов, что времени не остаётся даже для личной жизни. Поэтому не приходил.

   — Знаю, знаю, тебя настраивают, Феликс, против меня, говорят, что я — нечистая сила, старый козел и вообще мешок с дерьмом и отрубями, — ворчливо проговорил Распутин. — Родственники твои — люди непростые. Лизавета, она на меня всегда зуб точила. — Лизаветой Распутин называл великую княгиню Елизавету Фёдоровну[54]. — И эта самая, царская мамашка которая, по кличке Гневная. Эти две против меня особенно резвы... Простить даже мне не могут, что я живу на белом свете. И петлю готовы мне на шею спроворить, а потом в Сибирь загнать. Да только волос у баб долог, да ум короток, ничего они со мной не сделают, как ни пыжатся. Поскольку в Царском Селе не их принимают, а меня, йй-эх! — Распутин, веселея, прошёлся руками по груди, изображая «два притопа, три прихлопа», потом по коленям. — И чем больше эти бабы будут на меня капать, тем прочнее будет моё положение в Царском Селе. Вот так-то, Феликс.

   — Но я-то знаю, в Царском вы ведёте себя не то что в Питере, — не выдержал Юсупов, — вы там в основном о Боге разговариваете... — Юсупов споткнулся, замолчал, поняв, что может сказать лишнее, но «старец» не заметил внезапной паузы, у него дёрнулась щека и застыла, он замахал на Юсупова одной рукой:

   — А чего же мне, милый, с государями о Боге-то не говорить, а? А? Они — люди благочестивые, такие беседы очень любят. Всё понимают, всё прощают и меня, извиняй, ценят! — Распутин в назидательном движении поднял указательный палец. — А насчёт того, что им про меня разное вдувают, худое наговаривают, так они этому не верят.

Распутин умолк, усмехнулся, он словно бы проник в Юсупова, забрался внутрь рассмотреть, что там имеется, и князь сжался в комок, пытаясь отгородиться от «старца», — собственную силу надо было обязательно противопоставлять силе этого человека, иначе тот действительно залезет внутрь, начнёт всё бесцеремонно перетряхивать. Распутин это почувствовал, повысил голос:

   — Ты от меня не отворачивайся, Феликс. Это в тебе Лизавета сидит да эта самая... карга старая, никак её Господь не приберёт. И папа, он тоже такой. Как и ты. Ежели от дома подальше уезжает, то всё, перестаёт слушаться. — Юсупов не сразу понял, что Распутин теперь говорит о царе. — Слушает только худших людей. Намедни вот вернулся, и мы с ним повидались. Я ему говорю: довольно, мол, войны, кровопролития, все люди — братья. Что немцы, что русские, что эти самые... французы, и война тяжёлая эта — наказанье Божье, а он — нет! Упёрся, и всё тут. Талдычит своё: «Мир подписывать позорно!» А чего тут позорного, а? Людей своих сохраним, вздохнём посвободнее... Нет, ничего папа не понимает. Вот она... государыня дорогая наша, она — мудрая правительница, она всё понимает, это будет великая царица. А он, — Распутин вздохнул тяжело, зажато, — он — обычный земной человек, раб Божий, а не помазанник. Для царствования в России он не годится. Чего молчишь, Феликс?