Царский угодник. Распутин - [118]

Переместился по столу, пересаживаясь со стула на стул, к аристократке. Спросил грубо, насквозь пробив её взглядом:

   — Ну чего? Насмотрелась на меня? Интересно было?

   — Интересно, — подтвердила та, достала из сумки изящную тонкую папиросу-гвоздик, закурила.

Дым от папиросы пошёл такой душистый и сладкий, что у Распутина даже потекли слюнки изо рта. Он решительно отёр губы ладонью.

   — Не веришь, что я — это я?

   — Если признаться — не очень...

   — Что не очень?

   — Не очень верю.

   — Как это? — Распутин ахнул. — Я — это я! Я — Распутин! Я, и никто другой. — «Старец», распаляясь, стукнул себя кулаком в грудь. — И эту вот тряпку, — он помял пальцами воротник собственной рубахи, — расшивала мне сама царица. Собственноручно! А по подолу и рукавам — её дочки. Ты и этому не веришь?

   — Этому как раз верю, расшивать цветочками рубахи — дело нехитрое.

   — Тогда чему не веришь? — Распутин терял нить разговора, путался, в голове у него всё плыло, под ногами тоже плыло, ему было очень обидно, что эта женщина не воспринимает его всерьёз, не опускается перед ним на колени, — мыча, покрутил головой, заскрипел зубами. — А?

Аристократка сделала неопределённое движение рукой.

   — Да я это, я! — простонал Распутин, сбитый с толку, пристально и сладострастно глядя на аристократку.

Аристократка, продолжая пускать тонкой сиреневой струйкой душистый дум, презрительно отвернулась от Распутина.

   — Я это! — несло того, будто щепку в буйном потоке, у «старца» кружилась голова, чёрную бороду растрепало, разнесло клочьями в разные стороны, волосы колтуном приподнялись над головой. — Только у меня одного во всей России есть такой причиндал, — он хлопнул себя по неприличному месту. — Хочешь, покажу?

   — Г-господи! — тоскливо прошептала аристократка, резко встала, пощёлкала пальцами, подзывая к себе официанта.

Тот стремительно подбежал, согнулся в низком поклоне — издали почувствовал, с какой птицей имеет дело.

   — Счёт! — потребовала аристократка.

   — Я отдельно ни на кого не считал, — блеющим тоном сообщил официант. — Стол общий — и счёт общий!

   — Счёт за весь стол! — Голос аристократки наполнился металлом.

Распутин наконец понял, что аристократку ему не обломать, и заметно поскучнел. В воздухе запахло скандалом. Анисья Ивановна продолжала мерно работать челюстями, поглощая блюдо за блюдом, освобождающиеся тарелки решительно отодвигая на край стола, иногда засовывала одну пустую посудину в другую, грозно выпячивая подбородок, останавливалась на несколько секунд, намечала очередную добычу, подвигала к себе полное блюдо и двигалась дальше. Она уже совсем отключилась от общей беседы, от ресторана, перестала замечать гостей, сидящих за столом, и прежде всего — Распутина, что, впрочем, устраивало «старца», глаза у Анисьи Ивановны осоловели, сделались тусклыми и довольными. А Распутин, хоть и поскучнел, обожжённый холодом аристократки, решил сделать новый заход. «Попытка — не пытка», — сказал он сам себе.

   — Царицка мне даже ноги моет, — он вновь горделиво стукнул себя кулаком в грудь, — и не кочевряжится, как некоторые. Что ей говорю — то и делает.

   — Враньё! — коротко и жёстко произнесла аристократка, не глядя на Распутина.

Тот чуть не задохнулся от такого «пассажа», ошпаренно открыл рот, с сипеньем втянул в себя воздух, стараясь одолеть жгучую пустоту, возникшую в нём, закашлялся.

   — Как это враньё? — откашлявшись, спросил он.

   — А так! — Аристократка вновь нетерпеливо пощёлкала пальцами — официант что-то не спешил нести счёт.

   — Да у меня письма царицкины есть, — сказал Распутин. — И письма её дочек.

   — Не будет царица возиться с таким быдлом, — жёстко закончила разговор аристократка.

   — Это ею вот вышито, — Распутин рванул на себе ворот рубахи. — Собственноручно! А потом, я... я на жизнь могу зарабатывать своим причиндалом. — Пошатнувшись, он начал расстёгивать на себе штаны. — Не то что иные... Большие деньги могу...

   — Быдло, оно и есть быдло, — проговорила аристократка, глядя мимо Распутина, «старец» для неё перестал существовать. — Стоит мне только сказать одно слово офицерам, — она покосилась на компанию фронтовиков, сидевшую за большим составным столом, — не только из какого-то припадочного — из кого угодно будут вышиблены мозги! Бедна Россия, коли у царского трона стоят такие мешки с навозом!

Она раскрыла изящную, с золотым обрамлением сумочку, вытащила оттуда пачку денег и бросила на стол.

Ловко обогнула кадку с фикусом — почему-то их очень любили ставить в ресторанах той поры, фикусы были обязательной принадлежностью всякого более-менее уважающего себя заведения — и вышла.

   — Ты... ты... — задохнулся Распутин, помял пальцами горло — ему по-прежнему нечем было дышать, хмель бурлил, варился в мозгах, пьянил «старца», энергия, наполнившая его тело, была злой, сердце колотилось громко, надорванно — Распутину было обидно.

Так, как обращалась с ним эта дама, в последнее время не обращался никто — все эти аристократки, хвалившиеся своей голубой кровью и белой костью, покорно брали из его рук надкушенные огурцы и куски хлеба, со счастливейшим возвышенным видом доедали, и из глаз их не переставая сочился благостный свет; Распутин вылавливал им также хлеб и сухари из супа, совал в ладонь; если надо было, чтобы они целовали ему ноги — они целовали, если указывал на свою постель — раздевались и шли в постель. И вдруг эта строптивая московская дамочка!