Царский изгнанник (Князья Голицыны) - [132]

   — Господин Аксиотис, — сказал Ренодо, — разрешив вам не готовиться к нынешнему экзамену, я не вызываю вас к кафедре; но, повторяю вам, в риторике мне будет невозможно продолжать это снисхождение, которым вы уже слишком охотно и уже слишком долго пользовались. Слышите ли, господин Аксиотис?

   — Слышу, господин профессор, — громко и привстав отвечал Аксиотис, — слышу и надеюсь, что в риторике вы будете довольны моим старанием... Видишь ли, Мира, как он умеет строгим прикидываться: «Полюбуйтесь, мол, господа парижские эллинисты, как я настоящего грека распекаю!» Вот теперь бы ему подсунуть моего Ментора! Жаль, что я обещал Голицыну. Да где ж он? Где мой Ментор? Посмотри-ка в своём кармане, Мира: в моём нет его.

Аксиотис нагнулся и начал искать свою пропажу под пюпитрами.

   — Нет! Пропал, — сказал он, поискав минуты две и садясь на своё место. — Впрочем, туда ему и дорога: меньше соблазна...

Когда дошла очередь до Миши, Ренодо, наклонясь к уху Буало, сказал:

   — Смешно признаться, господин Буало, а этот молодой человек, четырнадцатилетний московиец — один из первых эллинистов в Сорбонне. Он даже не уступает семнадцатилетнему Бельгарду, хотя тот родился и жил в Греции до одиннадцатилетнего возраста. Посмотрите-ка на это сочинение.

Не посмотрев сам на поданную ему Мишей бумагу, Ренодо передал её соседу.

   — Что ж тут необыкновенного? — сказал Буало, просмотрев сочинение. — Помарка на помарке, ошибка на ошибке, и плеоназм на плеоназме, да и написано так небрежно, так нечётко!.. Нет, парафразис Бельгарда без сравнения лучше.

   — Как так?

   — Да вот, посмотрите, господин аббат. Вы уж слишком пристрастны к этому молодому человеку; я сам люблю его: он очень милый молодой человек, но можно быть очень милым молодым человеком и плохо знать по-гречески... Не правда ли, мой маленький друг? — прибавил Буало, обращаясь к Мише.

   — Совершенная правда, господин Буало, — отвечал Миша, — это хоть бы в сатире написать.

Ренодо взглянул на сочинение Миши и начал протирать глаза от удивления.

   — Это ваше сочинение? — спросил он.

   — Моё, господин профессор, — с самоуверенностию отвечал Миша.

   — Что с вами сделалось? Я не узнаю вас! Неужели вы не могли лучше этого приготовиться к такому дню? Вы, который за последние два месяца меньше шести не получали?

   — Не мог, господин профессор. У меня было много дела. Вы знаете, что я был очень слаб по географии и должен был заняться ею, чтоб не получить от господина Севенара единицы: мне было не до сочинения.

Аббат поморщился и начал экзаменовать Мишу на словах.

   — Парафразис правда что плох, — шепнул он Буало и Расину, — но зато вы увидите, как он знает синтаксис и даже риторику; какой хотите задайте ему вопрос.

Но какие вопросы ни задавали Мише, он на всё отвечал невпопад, путаясь не только в оборотах речи, но даже в спряжениях. Ренодо при каждом ответе своего первого эллиниста краснел за него, ободрял его, просил не торопиться, подумать:

   — Видно, вы оробели, молодой человек, не надо робеть...

   — Я ничуть не оробел, господин профессор, но мы это так давно проходили, что я совершенно забыл, я никак не думал, что вы у меня спросите такое старье, и не повторил Плутарха.

Последовало ещё несколько вопросов, на которые Миша отвечал так же успешно, как и на предыдущие. Наконец Ренодо вышел из терпения:

   — Скажите мне, милостивый государь, я вас делаю судьёй в вашем собственном деле. Какой балл заслуживаете вы за нынешний экзамен?

   — Единицу, — почти весело отвечал Миша.

   — Берегитесь, молодой человек, — сказал Расин-отец, — я буду жаловаться на вас госпоже Расин.

Миша с нежным упрёком в глазах взглянул на Расина и, нагнув голову, как виноватый, холодно отвечал:

   — Я больше ничего и не желаю.

   — Тут что-то да не то, — шёпотом сказал аббат Расину, — его, верно, сбил с толку Аксиотис... Отправляйтесь на ваше место, господин Голицын. Согласно вашему собственному приговору, я ставлю вам единицу; но из уважения к вашему прежнему прилежанию я готов, если вы образумитесь, допустить вас к переэкзаменовке.

Миша как ни в чём не бывало возвратился на своё второе место и сел около Расина, занимавшего первое.

   — Ну что? — спросил Расин. — У вас там что-то не совсем ладно было. Сколько тебе поставили?

   — Не знаю, право. Кажется, три или четыре.

   — Что так мало? Целый час экзаменовался и получил три или четыре.

   — Аббат вздумал у меня из Плутарха спрашивать, а я целый год и не открывал Плутарха, думал, он спросит из Гомера...

   — Ах, кабы аббат меня спросил из Плутарха! — сказал Расин. — Я только его твёрдо и знаю...

Когда Расин подошёл к красному столу, отец его строгим тоном сказал ему:

   — Надеюсь, что ты не берёшь примера со своих друзей Аксиотиса и Голицына. Это удальство из-за товарищества доказывает только глупость, бесхарактерность и отсутствие собственного убеждения. Того, кто имеет твёрдое убеждение, товарищи с толку не собьют. Вот Мира. Он нельзя сказать, чтоб хорошо отвечал, но старание его видно во всяком его движении, и господин аббат поставил ему четыре.

   — Я тоже постараюсь отвечать как только могу лучше, батюшка.