Царевна Волхова - [38]

«А как же дети? — мелькнула в ней единственная трезвая мысль среди этого хаоса, он она отогнала её. — А дети… не пропадут они. Лучше совсем без матери, чем такая мать! Добрые люди всюду есть, правду Василий сказал. Вот пускай эти добрые и позаботятся о сиротках. А я буду злой!»

Она написала записку Эле. «Девочка моя, прости! Не могу больше! Ты сильная, ты выкарабкаешься! А может быть, я вернусь. Может быть… Но вернусь победителем, когда всех врагов покараю, и никогда уж ничего не стану бояться. А сейчас я себя ненавижу. Этот дом — он пугает меня. Вижу, ты его не боишься. Живи, моя милая девочка, живи в нем и ничего не бойся. Деньги у меня под подушкой, там пять тысяч долларов. Тысячу мы за это время потратили и тысячу забираю с собой. Мой план требует денег. На эти пять тысяч ты с Сенечкой пока проживешь. Держись Василия, он поможет. Прости. Но иначе я не могу. Все. Отжилась!»

Эта страшная записка была для детей как удар под дых, но Тася этого не понимала. Она вообще утратила способность соображать — вечный страх и алкоголь сделали свое дело! Ей было сейчас все равно… Все, кроме истерического, судорожного желания убежать и уничтожить все и вся, свою жизнь, врагов, пусть и мнимых. Не понимала Тася, что не было у неё врагов, кроме одного: врагом её стала она сама!

Крадучись, как вор, выбралась из дому. Не подошла к кроваткам детей, боялась их разбудить: глядя им в глаза, она бы ничего объяснить не сумела… Бежать так бежать! Тася села на семичасовой пароходик и через полтора часа была на вокзале. Поезд в Москву — в девять вечера. Нужно как-то прожить этот день. Она села на бревнышко в привокзальном скверике, взяла бутылку вина, бутерброды, стаканчик… Разум пылал, глаза дико блуждали. Душа выла бродячей собакой, но она велела ей замолчать! Потом не выдержала, сорвалась и кинулась к стоянке такси…

А Эля… она не спала. Сердцем чуяла, что маме плохо. Что мороз у неё в душе, вьюга… ярый шальной буран. Она слышала как мама металась по дому. Как бормотала что-то… Как затворила дверь. Выбралась на цыпочках из своей комнаты и глядела в щелку, как мама уходит. Эля не плакала, знала: началась её битва. Пришла пора действовать! Иначе маму ей не спасти.

Так же на цыпочках, боясь разбудить Сенечку, — он спал очень чутко, Эля проникла в мамину комнату. Подушка на полу. Смятая простыня… Как будто на ней боролись! И на столе записка. Эля прочла её. Аккуратно сложила вчетверо. И положила в шкатулку, в которой хранились нитки с иголками. На самое дно… Потом поглядела под подушкой — той, что осталась на опустелой кровати. Там были деньги. Она взяла их и положила между страницами своего любимого Толкиена. Теперь «Властелин колец» хранил её будущее: её, мамино, Сенечкино… Эля ни секунды не сомневалась, что мама вернется. Она сама вернет её. И страшного плана, который лелеет мама, не даст ей осуществить. А дядя Василий ей в этом поможет.

Она вернула книгу на место — на полку. Потом взяла лист бумаги и написала на нем крупными буквами: «Мама, мы любим тебя! И этот дом тоже любит. Он добрый. Он ждет. Возвращайся! Это наш дом.» И прикнопила над кроватью.

Сходила к колодцу, принесла ведро воды. Выпила стакан молока. И принялась варить пшенную кашу. Скоро проснется Сенечка! Она проверила запасы продуктов — были еще. Куриные окорочка, сыр, макароны и пряники. Картошку и лука с морковкой им натаскали вдоволь, так что с этим порядок! А вот о съестном придется ей позаботиться.

— Нет, почему же? — вдруг произнесла она вслух. — Об этом мама сама позаботится. Она скоро выздоровеет. Совсем…

Эля поняла, что нельзя даже думать о том, что мама уйдет насовсем. Ее нельзя отпускать. Все должно произойти сегодня, в канун июля. И как настанет завтра для всех середина лета, как оно переломится, так переломится и мамина боль: она оживет! И все плохое, что было, отстанет. Отплывет, как отплывает от берега катерок под названием «Мошка». Как плывут по реке серебристые блики лунного света, когда движется по небу облако, заслоняя луну. Прошлое станет прошлым. И жизнь будет новая. Живая жизнь!

Эля стала тихонько напевать песенку: «Когда уйдем со школьного двора…» — её она очень любила и принялась за готовку: нужно сварить обед. А за спиной её, в луче ясного света, падавшего из-за неплотно задернутой занавески, двигался призрак — легкая тень человека. Он чуть покачивался, не касаясь пола, и руки его, словно сотканные из лунного света, тихонько поглаживали девочку по голове. Они любили ее!

Почувствовав что-то, она обернулась. И даже не вздрогнула. Не испугалась. Эля сама протянула руки к нему — к этому призраку, который уж являлся ей там, у реки. Она ждала его здесь, в доме. Он должен быть именно здесь, потому что это его дом. И он его охраняет.

А призрак, качаясь дымком, манил её за собой. И, бросив шумовку, выключив плитку, Эля обтерла руки о фартук, и двинулась следом за ним. Невесомое облачко поднималось по лестнице на второй этаж. Там Эля ещё не была и с любопытством, без тени страха ступала по крутым деревянным ступеням. Очутившись наверху, она увидала пустое пространство, перегороженное мощными бревнами, на которых когда-то были настелены доски пола, стропила, державшие крышу, кирпичный боров трубы, выводящий наверх дымоход, и вертикальные бревна, похожие на колонны. Раньше на них, как видно, крепились перегородки нескольких комнат. Теперь комнат не было. Птицы порхали по чердаку, не боясь появления человека: видно, их тут давно никто не пугал.