Царевна Волхова - [36]

— Я и сама не лучше! — с горечью бросила Тася.

— Ты-то другое дело. Наваждение это у тебя. Пройдет.

Она вспыхнула, вскочила и выбежала из комнаты. Все, что говорил ей этот спокойный уверенный человек, так разбередило душу… Точно вспыхнули в ней давно погасшие угольки. Она долго сидела на своей самодельной кровати, обхватив голову руками. Ей хотелось, чтоб он ушел. Слишком сильно взволновал её разговор, слишком много надежды дал ей этот странный человек… А надежды она не ждала, не хотела. Мести хотела. А для мести душу свою нужно спалить дотла! И все же, когда, переждав с полчаса, Тася вернулась и увидела, что Василий как сидел на стуле своем, так и сидит, нежданная радость теплом плеснула ей в сердце.

— Ты про мужиков говорил… — она как ни в чем не бывало продолжала беседу.

— Ну да, мужики. А вот баба Шура, соседка твоя, она два инфаркта перенесла. А погляди, все лето на острове в доме одна живет и ничего не боится. Ни инфаркта, ни смерти… ничего! Говорит: «Как Бог даст!» Она верит, что все от Бога, и когда придет час, спокойно умрет. А душа её будет в раю — нет, это я тебе говорю, я в это верю, а она про это не знает. Никто не знает, где пристанет его душа на том берегу. Только надеется. А Бог-то Он по вере, да по надежде дает. По любви!

Они помолчали. Тасе хотелось бежать от него — она была не готова. К жизни была не готова. К любви…

— Вась… ты мне про Спилберга что-то хотел… про Бессона…

— А, ну да! Мы про воду с тобой говорили: что в беду как в воду можно нырнуть… так вот. Эти гениальные мужики, они как раз о воде говорили. О море. Об океане. И Бессон сказал, что его напугал фильм Спилберга «Челюсти», не потому испугал, что страшный, а из-за моря… что Спилберг застращал людей морем, показал его как стихию злых сил! И Бессону стало за море обидно, потому что для него это стихия родная, добрая. У него не было в детстве друзей, потому что жили они с отцом на острове, в Греции, и единственным другом его был осьминог. Он его приручил. И вода была единственным местом на свете, где у него были друзья. Вот. А Спилберг — он моря боится, потому что в детстве чуть не захлебнулся, когда его накрыло волной. Его отец тогда на руках не удержал — выронил. Случайно. Во-о-от. И фильм свой он снял, как бы это сказать… ну, о том, что стихия — это страшная сила, и она предает человека. Так примерно в общих чертах.

— И что же?

— А то, что один снимает фильм, где море доброе — «Голубую бездну» снимает Бессон, а другой, где оно злое, — Спилберг — свои знаменитые «Челюсти». И теперь существуют как бы два взгляда на море — на эту жизнь. Два, понимаешь! Один — добрый, другой — злой!

— И что ты этим хочешь сказать? — спросила Тася, хотя она, кажется, начала его понимать.

— Я? Что человек захотел подарить людям свое доброе море, и он его подарил! Что любовь свою можно передать людям. А самое главное то, что море не доброе и не злое — оно разное. Кого — топит, а кого — кормит. Это мир! И нам его — принимать. Или не принимать — это уж как у кого душа сдюжит. Только душу — её можно самому править: растить, крепить… молиться за нее… Или — пустить под откос! Это наше, исконно русское: эдак с песней, да очертя голову в омут, а там хоть трава не расти! А моря — его не надо бояться. И жизни — не надо.

— Это как же? Легко сказать…

— А так. Страх свой — его изжить можно. И мне кажется, что Спилберг свой страх изжил. Когда «Челюсти» снял. Это я точно тебе говорю!

— А ты сам, что, совсем ничего не боишься?

— Почему же, боюсь. За тебя вот боюсь, это куда ж годится так пить-то?

— Перестань! — она снова вспыхнула, хотела нагрубить ему, гадостей наговорить, но сдержалась. — Ты что, сам не видишь, что я и сама этого страх как боюсь! Я вообще жизни боюсь! Не понимаю я Вася, зачем… зачем этот страх? Зачем Бог попускает такую боль. Вот как с детьми моими… Им-то за что?

— А, ты про это… А может, это искупление? Может, ты всем этим какой-то грех предков своих искупаешь? Ты и дети твои… Вообще, по-моему, боль — искупление. За грехи болью мы платим, страданием. За свои грехи, и отцов, и праотцев — всего рода. Но помни, помни всегда, что Христос все грехи наши искупил крестной мукой своей. Все! А потому нам бояться больше и нечего! Надо нам Ему помогать — дело делать, да со светлой душой. И с верой. Он от нас этой помощи ждет, потому как по сей день идет великая битва — битва добра и зла. А она — не нами придумана. И не нашего ума дело вопить: отчего, да за что? Почему? Наше дело — свой страх побеждать. И без страха к Богу идти. Ну… утомил я тебя.

Он встал. Тася тоже вскочила и вцепилась в руку его как в спасательный круг.

— Васенька, погоди! Я… тебе одну вещь хотела сказать.

— Ну? — он снова уселся, поглаживая свою колючую бороду.

— Понимаешь… у меня видения, галлюцинации. Зверь ко мне ходит, со мной сидит. Жуткий зверь! И глаза у него человечьи.

— И давно это началось?

— Еще в Москве.

— А скажи, — он задумался, на неё не глядел и все щипал и тер свою бороду. — Скажи-ка мне вот что. Как думаешь, связано это как-то с тем, о чем ты мне рассказала, со сном, в котором бабушка просила тебя разыскать могилу отца?