Бытовое насилие в истории российской повседневности (XI-XXI вв.) - [63]
Память об оставшихся на воле детях преследовала всех женщин. Чаще всего в мемуарах встречается тема разлуки с детьми. «Большинство из нас печалилось о детях, об их судьбе», — пишет Грановская.[548] Это наиболее «безопасная» тема, поскольку разлука вызвана силами, не зависящими от женщин-мамуаристов, и стереотип идеальной матери сохраняется. Верженская пишет о подарке, который она смогла послать сыну из лагеря: «А бригадирша разрешила мне взять остатки мулинэ дня вышивки рубашечки моему трехлетнему сыну. Мама, по моей просьбе, в одной из посылок прислала метр полотна и я в перерывах между работой <...> вышивала и шила дорогую рубашечку. Весь цех радовался, когда я читала письмо. Что Юра ни за что не хотел отдавать рубашечку и клал ее на ночь на стул около себя».[549]
Евгения Гинзбург пишет о том, как в этапе на Колыму женщины вспоминают о днях, проведенных с детьми накануне ареста: «Плотина прорвалась. Теперь вспоминают все. В сумерки седьмого вагона входят улыбки детей и детские слезы. И голоса Юрок, Славок, Ирочек, которые спрашивают: “Где ты, мама?”».[550] Массовую истерику, вызванную воспоминаниями о детях в лагере, описывает Грановская: «Грузинки <...> начали плакать: ’’Где наши дети, что с ними?” За грузинками стали рыдать и все другие, а было нас пять тысяч, и стоял стон, да такой силы как ураган. Прибежало начальство, стало спрашивать, угрожать <...> обещали разрешить писать детям».[551] Евгения Гинзбург вспоминает: «Вспышка массового отчаяния. Коллективные рыдания с выкриками: “Сыночек! Доченька моя!” А после таких приступов — назойливая мечта о смерти. Лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас».[552] Действительно, были случаи попыток самоубийства после массовых истерик: «Вскоре пришли и первые ответы от детей, которые, конечно, вызвали горькие слезы. Человек десять молодых, красивых женщин сошли с ума. Одну грузинку вытащили из колодца, другие, не переставая, пытались покончить с собой».[553]
В томском лагере Ксения Мсдведская была свидетелем того, как плакали женщины, видевшие расставание матери с годовалой дочерью[554] Елочкой, которую взяла на воспитание бабушка: «В нашей камере все плакали и лаже рыдали. У одной из наших женщин начался приступ эпилепсии — одни держали ей руки, другие — ноги, а третьи — голову. Старались нс дать ей биться об пол».[555] Судьба Елочки была еще завидной: бабушке разрешили взять внучку из лагеря на воспитание. Чаще всего малолетних детей заключенных из лагерей отправляли в детские дома. О расставании с полуторагодовалым ребенком вспоминает Наталья Костенко: «Стали у меня его из рук брать. Он за мою шею цепляется: “Мама, мама!” Я его держу и нс отдаю <...> Ну, конечно, принесли наручники, заковали меня и потащили силой. Игорь у надзирателя из рук вырывается, кричит. Я и не помню, как меня на этап отправили, можно сказать, без сознания была. Кто-то из женщин мои вещи собрал, кто-то в этапе их вез. Привезли в другую зону, на швейку. Я и работать не могу, и ночами не сплю, плачу и плачу».[556] Ребенок был взят государством и обществом, чтобы воспитать его в духе партии и социализма. Нс об этом ли были последние кадры кинофильма «Цирк»? Ребенка берет на воспитание общество, а мать идет в колонне. «Теперь понимаешь?» — «Теперь понимаешь!»
Материнство в лагере было мучением.[557] Кроме того, карательная система работала так, что но выходе на волю материнство часто становилось невозможным. Наказания, которым подвергались женщины, нередко навсегда лишали их возможности иметь ребенка. О заключении в ледяной карцер или штрафной изолятор (ШИЗО) пишут очень многие — и жертвы, и свидетели. В ледяной карцер сажали и Ариадну Эфрон, и Валентину Иевлеву, и Анну Зборовскую. В постстали некие годы лагерное начальство откровенно и со знанием дела говорило о ШИЗО Ирине Ратушинской, «как там холодно, да как там плохо, да как там здоровые калеками становятся. Бьет по самому уязвимому месту женской души: “Да как же вы рожать будете после 111 ИЗО?”».[558]
Пребывание в тюрьмах и исправительно-трудовых лагерях всегда особенно тяжело для женщин хотя бы потому, что места заключения были созданы мужчинами и для мужчин. Насилие над женщинами в заключении рассматривается как естественный порядок вещей: насилие — это власть и контроль, а власть и контроль в местах лишения свободы принадлежали и принадлежат преимущественно мужчинам. Методы работы ГУЛАГа в целом и в частности, преступления против женщин и до сегодняшнего дня не изучены. Во время массовых реабилитаций сами жертвы репрессий не имели возможности привлечь преступников к уголовной ответственности и сделать такие преступления достоянием гласности и общественного осуждения. Процесс реабилитации бывших заключенных не перешел в процесс уголовного преследования тех, кто систематически нарушал законы страны. Он не коснулся власти как таковой. Впрочем, преступления против женщин не стали бы и рассматриваться — сексуальные преступления практически недоказуемы, а время работало и работает против справедливости: уходят из жизни жертвы преступлений, свидетели и сами преступники. Доминантой в коллективной памяти эпохи 1УЛАГа стало не преступление против личности, а страх перед силой и властью. Сын Натальи Костенко, по се словам, «ничего не помнит, да и не хочет помнить».
