Бытовое насилие в истории российской повседневности (XI-XXI вв.) - [62]

Тамара Владиславовна Петкевич (р. 1920), автор воспоминаний «Жизнь — сапожок непарный», была студенткой Фрунзенского медицинского института, когда се арестовали в 1943 г. Была осуждена на десять лет исправительно-трудовых лагерей строгого режима. После освобождения закончила Институт театра, музыки и кинематографии, работала актрисой в театре. В лагере Петкевич познакомилась с вольным врачом, который спас ей жизнь, направив ее в больницу и тем самым освободив от тяжелых работ: «Он действительно мой единственный защитник. Если бы он не выхватил меня с той лесной колонны, я давно была бы сброшена в свалочную яму. Человек не смеет такое забывать <...> Но в этот момент вопреки здравому смыслу я поверила: этот человек любит меня. Пришло скорее смятенное, чем радостное чувство обретения. Я не знала кого. Друга? Мужчины? Заступника?»[539] Петкевич работала в лагерной больнице и в театральной бригаде. «Факт беременности как внезапное «стоп», как протрезвляющий удар <...> Глодали, мутили разум сомнения. Ведь это же лагерь! После рождения ребенка предстоит пробыть здесь еще более четырех лет. Справлюсь ли?»[540] Ей казалось, что с рождением ребенка начнется новая жизнь. Петкевич подробно описывает тяжелые роды, которые принимал врач, отец ее ребенка. Ребенок не принес ожидаемого счастья и новой жизни: когда ребенку исполнился год, отец мальчика взял его у Петкевич и вместе со своей женой, у которой не могло быть детей, воспитал его. Тамара Пст- кевич не имела никаких прав на этого ребенка. Мемуаристы часто описывают случаи, когда детей осужденных женщин брали на воспитание чужие люди, воспитывали как своих, дети позднее не хотели признавать своих матерей. Мария Капнист вспоминала: «Я испытала такие страшные лагеря, но более страшные пытки я испытала, когда встретила дочь, которая не хотела меня признавать».[541] О таких же историях пишут и Елена Глинка, и Ольга Адамова-Слиозберг. По «житейской мудрости» детям лучше жить в семье, а не с бывшей заключенной, безработной или работающей на физической и низкооплачиваемой работе. А для женщины, которая была осуждена за вымышленные преступления, многократно унижена, которая жила надеждой на встречу с ребенком и начало другой жизни, это было еще одной пыткой, продолжавшейся всю оставшуюся жизнь. Материнство и охрана младенчества широко пропагандировались в Советской России. Начиная с 1921 г. распространяются плакаты и открытки, призывающие к правильному уходу за грудными детьми: «Не давайте ребенку жеваных сосок!», «Грязное молоко вызывает поносы и дизентерию у детей» и т. д. Плакатные изображения матери и ребенка надолго отпечатывались в памяти. Женщинам, арестованным с грудными детьми или родившим в тюрьме, могли разрешить взять детей в тюрьму и лагерь. Но было ли это актом милосердия или еще одной пыткой? Наиболее подробное описание этапа с грудными детьми даст Наталья Костенко, осужденная в 1946 г. на десять лет «за измену Родине» как участница Организации украинских националистов. Она вспоминала: «Потом, когда я поняла, на какие муки взяла ребенка (и это случилось скоро), я не раз жалела: надо было отдать его хоть Гертруде, хоть бы мужу».[542] Этап был физически труден и для взрослых здоровых людей. Для детей питание не выдавали. Женщинам-заключенным выдавали селедку и немного воды: «Жарко, душно. Дети стали болеть, поносить. Пеленки, тряпочки их не то что постирать — замыть нечем. Наберешь в рот воды, когда есть, и не пьешь се (а пить же хочется) — льешь изо рта на тряпочку, хоть смыть обделанное, чтобы потом ребенка в нее же завернуть».[543] Елена Жуковская пишет об этапе, который прошла ее сокамерница с грудным ребенком: «Так с этим слабеньким крохой ее отправили в этап. Молока в груди не было вовсе. Рыбный суп, баланду, которую давали в этапе, она цедила через чулок и этим кормила младенца. Ни о каком молоке — коровьем или козьем — не могло быть и речи».[544] Эган с детьми был не только испытанием для ребенка — он был пыткой для женщин: в случае болезни и смерти ребенка мать испытывала чувство вины за свою «некомпетентность» и беспомощность.

Материнство — одна из наиболее трудных тем для лагерных мемуаристов. Объяснение этому нужно искать в твердо установившемся в западной культуре стереотипе идеальной матери — любящей, лишенной всякого эгоизма, спокойной, отдающей себя детям без остатка. Беверли Брине и Дэйл Хэйл считают, что «матери могут пытаться подражать мифическому образу/стереотипу, следовать советам, которые им дают. Когда же миф отдаляется от реальных условий жизни, когда советы не помогают, матери испытывают беспокойство, чувство вины и впадают в отчаяние».[545] Малейшее отклонение от стереотипа или стереотипного поведения тут же разрушает идеал.

Материнство для тех, кто оставил детей на воле, было мучительной во всех смыслах темой. Многочисленными были случаи пыток детьми. Убежденная анархистка Аида Иссахаровна Басевич (1905—1995) в ссылках и лагерях родила троих детей. В июне 1941 г. она была арестована вместе с двумя дочерьми и помещена в тюрьму Калуги. Сначала дочери оказались в Доме малолетнего преступника той же тюрьмы, впоследствии были переведены в детский дом на станции Берды. Следователь требовал, чтобы Басевич подписала показания против своего знакомого Юрия Ротнера. В течение четырех дней Аиду Басевич допрашивали безостановочно — «на конвейере». При этом следователь иногда снимал трубку телефона и якобы разговаривал с Домом малолетнего преступника: «... и говорит, что надо эвакуироваться (Калуга же эвакуировалась, в первые же дни бомбили), а один ребенок заболел, что делать? Она тяжело заболела, что с ней делать? Ну и черт с ней, пусть останется фашистам! А кто такая? И он называет имя и фамилию моей младшей дочери. Такие вот принимались меры».