Быть может - [14]

Глеб повернулся к окну. Парень всё мёрз — теперь он поднял воротник плаща и сел к ветру спиной. Шапку надо купить!

Глеб кашлянул и осторожно спросил:

— Вера, ты в булочную ходила?

— Да.

— Ну, и что купила?

— Хлеб и булку.

— Какие?

Утюг остановился, зашипев на одном месте утихающим шипом, потому что мокрая тряпка сохла мгновенно.

— Как понять «какие»?

— Ну, какого типа… или образца?

— Круглый хлеб и батон за восемнадцать А что?

— Просто так, — как можно равнодушнее ответил Глеб. — Хотел узнать, продаются ли булочки с изюмом…

— Конечно, продаются. А ты разве любишь?

Она передвинула утюг, который сразу отозвался шипящим звуком.

— Кто ж не любит… Интересно, из чего этот изюм делают?

Вера принялась гладить: в конце концов, человек отдыхал, смотрел во двор и бездумно говорил то, что приходило ему в голову.

— Из особого сорта винограда. Завтра куплю этих булочек.

— Купи. Приятно, когда в батоне попадается изюминка. — Глеб помолчал и внушительно добавил: — А ещё есть понятие — «изюминка в человеке».

— Есть.

— Как ты это представляешь?

Вера опять перестала гладить и, видимо, повернулась к нему — он это слышал по голосу.

— Изюминкой в человеке я называю ту прелесть, которая есть только в нём и больше ни в ком.

— А что такое прелесть? — спросил Глеб как можно насмешливее, чтобы Вера не подумала, что он не знает определения этой самой прелести.

— Прелесть — это…

Вера замолкла, он ждал, так и не повернувшись. Она вдруг начала гладить. Возможно, не ответила потому, что задымил утюг? Или он спрашивал про очевидное, которое знает любой школьник?…

— Так что же такое прелесть? — упрямо повторил он.

— Не знаю, Глеб… Мне не определить.

Удивительное дело! Как часто люди страдали, мучились, ссорились, переживали разные неудобства и стрессы только потому, что пользовались разным понятийным аппаратом. Сколько в мире всякой чепухи из-за неточности, отсутствия ясности и определённости… Сколько в мире бед потому, что люди ещё не умеют весь этот мир переложить на чёткий язык формул… А сколько горя только оттого, что эти ажурно-математические формулы ещё не превратились в металл, топливо, одежду, пищу… Вот и прелесть с её изюминкой. Или изюминка ^с её прелестью, которым, оказывается, нет и определения. А когда появляются люди, поднявшиеся на следующую ступень цивилизации, и предлагают обществу точную шкалу отсчёта — определённую, логичную и разумную, им, видите ли, иронично намекают, что есть иная система ценностей, не доступная логике и математике. Например, запах духов «Быть может». Например, изюминка и прелесть… Но когда говоришь этим ироничным людям: хорошо, дайте свою систему измерений, то они только мекают и бекают. Вы не понимаете, а мы не знаем. Удивительное дело! Жаль, нет времени, а то бы он сделал им прибор, который точно бы измерил все параметры запаха «Быть может». И эту изюминку можно измерить, если только она где-нибудь есть, кроме батонов.

Парень встал из-под грибка и начал описывать круги. Он ждал. Вполне возможно, что это тот самый влюблённый тип, который караулит Веру, чтобы в очередном письме насюсюкать что-нибудь типа: «Сначала из парадной потянуло Вашими духами, а затем потянулись и Вы». Глеб боролся со своей подозрительностью, поэтому смотрел на парня спокойно. Но уж очень тот энергично ждал.

Глеб взял ведро с мусором, по дороге схватил в передней плащ и выскользнул за дверь. Вера осталась в кухне и плаща не видела. Ведро подождёт у мусоропровода…

Парень не так уж и замёрз, и похаживал, видимо, от нетерпения. Он остановился, правильно решив, что человек, вышедший из дома в наброшенном на рубашку плаще, идёт к нему.

— Скажите, пожалуйста, который час? — вежливо спросил Глеб.

— Без пятнадцати шесть, — ответил парень, немного удивившись, что у человека в доме нет часов, телефона, радио, телевизора и соседей — ни одного источника времени.

— Так вот, вы стоите тут уже битый час, — сообщил Глеб.

— Ну и что?

— Простудитесь.

— Вам-то какое дело? — грубо ответил парень и уже было потопал дальше вокруг грибка, но вдруг, словно о чём-то догадавшись, замер и негромко спросил: — Вы… её брат?

— Почему это брат?

— Какой-нибудь… родственник?

— Я её муж.

Парень опустился на скамейку, и теперь его ноги уместились под ней, как пропали. Он молчал, не зная, что сказать, а может, знал, да не мог.

— Вы — муж… Марины?

Глеб поёжился от ветра, пнул сухие листья и положил руку на его плечо:

— Прости, старик, я ошибся. Не знаю я твою Марину, прости.

И он пошёл к дому — ещё одного подозрительного проверил.

«Будущее надо приближать. Мне уже мало Вашего магнитофонного голоса. Я решился. Да-да, решился, и никакой голос рассудка меня не остановит.

Летний сад. Хорошо знаете Летний сад? Теперь в нём тихо, гуляют только пенсионеры, да ветер носит листья по аллеям. Таким он мне нравится больше, чем летом — с жарой, пылью и толпами туристов…

Летний сад. Третья аллея. В конце её стоит мраморная Венера с отбитым носом. Рядом есть белая скамья, сейчас она уже серая, обшарпанная и мокрая. В пятницу, в семь вечера, буду сидеть на ней. Придёте?

Если на скамье окажутся и другие люди, то Вы меня узнаете по… Да узнаете, сразу узнаете. По взгляду, по волнению, по отрешённости… Как узнают всех влюблённых? Так придёте?