Было такое... - [10]
Вечером мама начнет рано укладывать спать. Ох, как же не хочется спать вечером… И тогда она станет петь колыбельные. Мама ложилась рядом и говорила, чтобы я закрыла глаза, а я ложилась на спину и смотрела в потолок. Лично моя мама не пела «не ложися на краю». Я была уже слишком взрослой для такой ерунды. Она пела, что «стоит средь лесов деревенька, жила там когда-то давненькооо, жилааа там когдааа-то давненькооо девчооонка по имени Женькааа». Дальше слов не помню, но смысл такой, что потом началась война и Женька ушла в партизаны. «В секрете была и в засаде, её уважали в отряде, еёёё уважали в отряяядеее, хотели приставить к награде». А потом мама замолкала на секунду и когда я ее толкала в бок, то она пела дальше, что «висит фотография в школе, шешнадцать ей было не болеее, шешнадцать ей было не болеее»… Дальше я не помню, потому что на этом месте у меня слезы капали в уши. Капли холодные, уши полные и слезы через них уже, наверное, внутрь головы заливаются. А сопли в нос втягивать нельзя — потому что боишься маму разбудить. Я в такой момент представляла, что бегу по лесу с винтовкой и стреляю в фашистов. Они меня, конечно, тоже убьют, как Женьку. Но я буду еще долго ползти и задыхаться. И поскольку был полный нос соплей, то я отчетливо представляла, как именно стану это делать. А потом я уже так умирала, что даже немножко отодвигалась от мамы — не запачкать бы ее кровью. Хотя, может, немцы и не убили Женьку. Могла же выйти ошибка! Просто она ушла в соседний лес и зря фашисты понадеялись, что все теперь будет хорошо. Даже портрет в ее школе повесили на всякий случай. Очень напрасно, на мой взгляд.
Утром мама будет долго будить. Ей-то хорошо, она спала, пока ты полночи умирала в лесу с винтовкой. А еще просыпаться утром так холодно, это ужас. Мама станет натягивать колготки прямо под одеялом. Самое ужасное, что родная мама может сделать утром — повязать шарф. И тогда шею вообще не согнешь, так и будет голова всю дорогу торчать. Надо примерно пять шей, чтобы выдержать такой шарф.
Мама будет идти впереди медленно, потащит санки всего одной рукой. От этого они едут немножко кособоко. Не так быстро, как если бы их вез папа. И уж совсем стыдно, когда тебя обгоняют одногруппники. Это позор и ты отводишь глаза в сторону, вроде бы не замечаешь, как они проплывают рядом. Зато можно спокойно есть снег и пялиться по сторонам. Воздух еще синий, звезды выключились и морозно. Хочется домой… Домой, домой, домой! Это ужасно, когда тебя везут в садик. Это невыносимо. Это совершенно безысходная ситуация! И чем ближе, тем больше хочется спрыгнуть! Убежать в лес к фашистам! Лучше уж к фашистам, чем так. Печь картошку и есть ее без селедки. Можно ведь даже селедкой пожертвовать ради такого случая!..
…Но вот в нос уже ударил запах горячей гороховой каши, с тебя сняли шарф и защипали опухшие от Женькиных слез глаза. Она, наверное, в садик не ходила, не ревела. А сразу в школу пошла. Потому что смышленая была девчонка. Точно. Иначе никак.
2005/07/19
Паспорт
На мой взгляд, в мире есть две наиболее агрессивных среды: очередь и транспорт.
В общественном транспорте я совершенно теряюсь. Особенно если надо с билетом ехать. Я моментально тупею, теряю ориентацию на местности и совершенно не знаю к кому обращаться. Однажды я попала в затруднительную ситуацию. Купила билет у водителя и передала его на пробить. А это же страшное дело. До пробивателя далеко, через столько рук билет идет — и не сосчитаешь. Стою и смотрю, слежу, значит. И вот вижу, что некая тетушка билетик мой прокусывает, вытаскивает из аппарата и натурально кладет к себе в карман. В верхний, на ней пиджак был с верхним карманом. Я прямо обомлела вся. Потому что ведь знаю, что на линии контроль, весь троллейбус исписали про это. Я и сказать-то ничего не могу. Потому что стыдно. Столько людей вокруг и как я скажу? «Женщина, верните билет!» А если она не обернется? Тогда мне придется выкрикивать: «Вот вы! Да, вы! С верхним карманом! Да, да, да, не отворачивайтесь». Прям так, что ли?
Я так не смогу никогда.
А рядом стояла девушка. Я метр восемьдесят, повисла на поручне и похожа на неуверенный вопросительный знак. А она хоть и метр пятьдесят, точно не больше, но вся собой представляет упертый восклицательный знак. Едем, молчим. Она наклоняется ко мне… Я вот прям почувствовала, что именно наклоняется, потому что ко мне в тот момент мог бы и ребенок наклониться. И говорит, значит: «Вы что, так и будете молчать?» И вдруг как закричит на весь троллейбус: «Женщина, верните билет! Это не ваш!» Я в тот момент даже поразилась, где в ней столько голоса помещается.
Билет мне тогда вернули. И я всю дорогу через каждую остановку говорила восклицательному знаку спасибо, потому что боялась, что она сойдет, а я не успею. Такая маленькая, вся крепкая. А болтаюсь между перекладинами, как макаронина. Почему-то в этот момент особенно чувствовались руки. Оказывается, они у меня безууумно длинные и я совершенно не знаю, куда их деть.
И еще я в транспорте всегда мучаюсь одним вопросом: уступать место или нет. Если рядом стоит поседевший мужчина, то тогда без проблем — встаю и резко отбегаю в сторону. Потому что не люблю вот этого: «Ой, да не надо, да вы сидите, мне выходить через одну…» Уступили, значит, садись! Козел… Хотя мужчины не сильно-то и возражают. А вот с женщинами сложнее. Опять же если явная старушка — то без вопросов. А если женщина только собирается ею стать? Готовится, так сказать. Никого особо в известность об этом не ставит, конечно, всё тайком, тайком…
Перед вами сборник рассказов Алеси Казанцевой, которая однажды приехала в Москву на недельку и осталась навсегда. Которая один раз заскочила на киностудию и больше оттуда не вышла. Которая была очень одинока и поэтому начала писать в Интернете свои рассказы о жизни и работе вторым режиссером на съемках фильмов, сериалов и рекламы. Она стала признанным автором в Интернете: сначала в «Живом Журнале» под именем Алеси Петровны (ее блог входил в топ-3), потом на «Фейсбуке» (более 55 000 подписчиков). Известные режиссеры хотят экранизировать ее истории, Юлия Меньшова называет их неизбежным счастьем, а Яна Вагнер завидует тем, кто по какой-то причине их еще не читал.
В сборник произведений современного румынского писателя Иоана Григореску (р. 1930) вошли рассказы об антифашистском движении Сопротивления в Румынии и о сегодняшних трудовых буднях.
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.