Буян - [124]

Но странное дело: стоило на время отдалиться от этих выдающихся личностей, и магическое влияние их тут же заметно ослабело. В воспоминаниях Евдокима о делах и разговорах людей, стоящих над ним, стало смутно проскальзывать нечто, нарушающее душевное равновесие и невозмутимость. Жизнь его и его товарищей, молодых террористов, при взгляде со стороны выглядела не столь уж возвышенной, как прежде, более того — начала представляться какой-то зловещей лотереей. И еще одно почувствовал Евдоким: наивное восхищение делами партии максималистов и преклонение перед ее суровыми мужественными членами расслабляет, придает его характеру что-то рабское.

Такие кощунственные мысли жестоко мучили Евдокима еще и потому, что он не мог понять первопричину их появления. Ведь по собственной воле решился он на новые жестокие испытания, так откуда же такие тяжелые мысли? «Все от проклятого безделья, — решил он. — Прав был кто-то, сказав, что армия живет лишь тогда, когда сражается».

Лежа на подоконнике, Евдоким слушал, как в темноте перекликались сычи. Вдруг ярким сполохом мигнула зарница.

«Никак гроза надвигается?» — взглянул он вверх. Небо было звездное, а между тем зарница сверкнула опять. Евдоким перекинул ногу через подоконник, выбрался на улицу. По ту сторону, над крышами деревни, две вытянутые тучки, похожие на черные лохматые брови, беззвучно перестреливались серебристыми молниями. Евдоким постоял немного, глядя на величавые сполохи, затем пошел по улице просто так, дыша посвежевшим воздухом. Где-то рядом надрывались кузнечики, растревоженные зарницами, что все чаще вспыхивали в вышине, гася звезды. «К плохому урожаю эти воробьиные ночи, говорят старики», — подумал Евдоким и заметил, как неподалеку в каком-то окне зажегся огонь и тут же погас. Видать, эта феерическая ночь, полная призрачного зеленоватого света, потревожила не одних кузнечиков. В черном прямоугольнике окна виднелся чей-то силуэт. Вдруг Евдокима охватило необъяснимое волнение.

«Вздор…. не может быть, — мелькнуло в голове, и тут же странный толчок в висках: — Она! Конечно, она!»

Евдоким бросился к окну.

Вновь полыхнула зарница, и на один миг отчетливо стали видны темные, расширенные от удивления и радости глаза, повязанная на ночь платочком тяжелая копна волос, белая сорочка и руки, протянутые к нему.

— Муза!

— Евдоким!

И стало опять темно, лишь едва приметно бледнело пятно сорочки.

— Я сейчас… — послышался взволнованный шепот, и пятно исчезло.

Евдоким стоял под окном, изумленный и озадаченный. Что за странные встречи происходят у него с этой барышней? Всегда неожиданные, и всегда после них обязательно случается что-то такое, отчего жизни бываешь не рад. Странная ночная птица… Ни разу он не видел ее днем. Вот и сейчас ночь. Воробьиная ночь.

Муза появилась из калитки.

— Ах, зонтик забыла… — сказала она, оправляя на себе темное платье. Тряхнула головой. — Ну, здравствуйте, родной мой товарищ! — Протянула обе руки и вдруг отдернула. — Нет, я поцелую вас. За все! За все! За все! — приговаривала она, целуя его в обе щеки и в лоб.

Смущенный ее внезапным порывом, Евдоким промямлил что-то вроде: «Не стоит… Какие счеты!» Она взяла его за руку и при вспышке молнии заглянула ему в лицо.

— Вы… Вы настоящий товарищ! Вас есть за что любить. Жаль, я урод, и не знать мне никогда простого человеческого счастья. Должно быть, так у меня на роду напитано. Тут ничего не поделаешь.

Евдоким насмешливо прижмурился.

— Экое вы сразу наговорили!.. Какое-то простое счастье? Любовь, что ли?

— Ах, — вздохнула она коротко. — Если б я знала, как оно делается, я бы и не раздумывала, протянула вам свою руку…

— Вряд ли бы вышло из этого что-то хорошее…

— Ну да! Отчего же?

— Трудно представить, чтобы девушка с вашим лицом и… вообще… хм… и не знала… не понимала…

Муза сжала губы, передернула покатыми плечами:

— Вы так думаете? Вздор! Мне ничто подобное неизвестно.

— Что вы здесь делаете? — спросил Евдоким.

— По милости моей сестрицы единоутробной прозябаю… Тьфу! Пакость…

— Так вы одна?

— Пойдемте куда-нибудь подальше от любопытных глаз, — попросила Муза, оглядываясь. Евдоким посмотрел на небо. — Дождя не будет, — успокоила она, — это так… небесное вспышкопускательство…

Последнее слово неприятно задело Евдокима. Вспышкопускателями социал-демократы прозывали эсеров-боевиков.

Свернув в переулок, молодые люди направились за огороды, где начинались заливные луга. Серые древние осокори в порхающем зеленоватом свете зарниц казались искусно вырезанными и отчеканенными из жести, вялая вода в воложке сияла холодной синевой от брызг этого немого светопадения. Тучек, замеченных некоторое время назад и похожих на ершистые брови, не было и в помине. Теперь все небо, покрытое от края до края мучнистой поволокой, трепетно пламенело, будто за горизонтом жгли гигантские бенгальские свечи.

Евдоким заглянул в лицо девушки: оно казалось прозрачно-голубым, а губы — черными. Густо темнел пушок над губой.

— Так что же случилось, Муза?

Девушка поморщилась.

— Тривиальная история… В декабре нашей организации срочно понадобились деньги, а денег не было. Я решила помочь по мере возможностей. От матери остались некоторые драгоценности: перстни, колье с бриллиантами. В приданое мне… — Здесь Муза усмехнулась уголками литых губ. — Я, конечно, продала их, а вырученные деньги отнесла комитету. Прошло три месяца, я включилась активно в партийную работу, выступала среди учащихся на митингах, на рабочих собраниях — были же дни свободы! Видимо, не только жандармы, но и сектанты имели своих соглядатаев, потому что Анисья узнала довольно подробно, чем я занимаюсь. Отцу не говорила: я ведь тоже наслышана, в какие места похаживает она с вашей тетенькой Калерией… Скандал разразился на сретенье. Отец гостей наприглашал, а у Анисьи как раз траур по мужу кончился, и она решила принарядиться. Заглянула в шкатулку, где драгоценности хранились, а самых дорогих нет. Пристала ко мне: куда дела? Я ей — мол, вещи мои, куда хочу, туда и дену. Но надо знать Анисью. Распалилась, побежала к отцу и выложила ему все, что знала обо мне. Тот озверел ужасно. И за брильянты, а еще больше за мои политические дела. Избили меня, заперли в комнате и не выпускали неделю, пока следы побоев прошли. А потом отец отвез меня в Пензенскую губернию к родственнику дальнему. Утром уехал домой, а вечером я сбежала. С тех пор и живу здесь — комитет устроил. Работаю, что поручат, а в Самаре появляться заказано. Теперь меня зовут Мария, а по фамилии Щеглова. Запомните на всякий случай.