Бунтующий человек. Падение. Изгнание и царство. Записные книжки (1951—1959) - [237]

Ницше в 1887 г. (43 года): «В этот момент моя жизнь находится в точке полудня: одна дверь закрылась, отворилась другая».

28 апреля.

Приехал в Лурмарен. Серое небо. В саду чудесные розы, тяжелые от воды, сочные, как плоды. Цветет розмарин. Прогулка, и вечером по-прежнему пронзительно темнеют фиолетовые ирисы. Я разбит.

Многие годы я стремился жить, подчиняясь всеобщей морали. Принуждал себя жить, как все, быть похожим на всех. Говорил, что́ надо было сделать для всеобщего единения, даже когда сам чувствовал себя посторонним. И, в конце концов, катастрофа. Теперь я брожу среди обломков, вне закона, истерзанный, одинокий и согласный на одиночество, смирившись со своей исключительностью и со своими недостатками. И теперь я должен восстановить истину – после целой жизни, прожитой в каком-то смысле во лжи.

Меня поддерживает хотя бы театр. Пародия – лучше, чем ложь: пародия ближе к истине: она ее играет.

Май.

Вернулся к работе. Продвинулся в первой части «Первого человека». Признательность этой стране, ее одиночеству, ее красоте.

Поездка в Арль. Сияющая молодость М. Троицин день, поездка в Тулон.

Телевизионная передача. Я не могу «показаться», не возбуждая при этом реакций. Я должен без конца напоминать и повторять себе, что надо отказаться от всякой напрасной полемики. Возвеличивать то, что должно быть возвеличено. Обо всем остальном – молчать. Если не следовать этому правилу, то мне придется, при текущем порядке вещей, согласиться на то, чтобы платить и быть наказанным. Понимать, как делать шаги к выздоровлению. Сохранять драгоценное трепетание, полное молчание, обретенное мною здесь. Все остальное – не существует.

Вот уже пять лет я критикую себя, свои мысли и жизненные принципы. Поэтому те, кто разделял со мной такие же идеи, считают, что я имею в виду их, и очень сердятся на меня; они не правы, – я объявил войну самому себе, я разрушу себя или буду возрожден, вот и все.

Марсельские любовники. Под ясным небом сочное море, кричащий и пестро раскрашенный город, и бесконечно новое желание, утомительное поначалу и превращающееся – под конец – в непрекращающееся опьянение… Только маленькие бухточки, белые камни и жгучее море света – целомудренны.

Гренье. «Маронитские отшельники» («Одно лето в Ливане»). «В том же самом гроте можно увидеть, к сожалению, почти стершееся, значительно более древнее маленькое распятие – на нем Христос с полусогнутыми ногами изображен в чем-то наподобие шаровар; оно сопровождается надписями на странжело (что это за язык, странжело)». Написать малопонятный рассказ под названием «Странжело».

21 мая.

Красный сезон. Вишни и маки.

В полдень шум трактора в долине Лурмарена… Он напоминает шум корабля в порту раздавленного жарой Хиоса, а я тогда пережидал в кабине полной тени; да, да, как сегодня, переполняясь беспредметной любовью.

Я люблю этих маленьких ящерок, сухих, как камни, по которым они бегают. Они как я, состоят из кожи и костей.

Париж, июнь 59 г.

Я отверг моральную точку зрения. Мораль ведет к абстрагированию и несправедливости. Мораль – мать фанатизма и слепоты. Если ты добродетелен, ты должен рубить головы. Не говоря уже о том, кто проповедует мораль, не будучи сам на высоте. Головы летят, и неверный стряпает законы. Мораль разрубает надвое, разделяет, истощает. Ее следует избегать: лучше быть судимым самому и не судить более, говорить «да», объединять людей, а пока – мучиться в агонии.

Датчанка из Жоски.

Город, пьяный от жары.

Венеция с 6 по 13 июля[235].

Жара, тяжелая и мертвая, словно огромная губка, наваливалась на лагуну, отрезая пути отступления через мост Свободы, и повиснув над городом, давила на него, загромождая выходы из улиц и каналов, заполняя все свободное пространство между домами, близко стоящими друг от друга. Нет выхода – ни одной двери, ни одной лазейки, душная ловушка, в которой приходилось как-то жить и ходить по кругу. Целая армия безобразных туристов – озлобленных, одичавших, потных, рассвирепевших, разряженных в причудливые наряды, так и кружила, словно ужасная труппа огромного цирка, внезапно, к своему собственному страху, оказавшаяся праздной. Весь город был пьян от жары. Утром в «Иль Гадзеттино» можно было прочитать, что венецианцев, сошедших с ума от жары, препровождали в психиатрическую лечебницу. Повсюду валялись кошки. Иногда одна из них вставала, рисковала сделать несколько шагов по жгучему кампо[236], но ее подстерегало рыхлое и злое солнце, тут же валившее с ног. Над стоячей водой каналов возникали крысы, и через три секунды они кучами падали в воду. Эта рыхлая и испепеляющая жара кажется изглодала до самых костей и весь дряхлеющий город, и облупившуюся роскошь дворцов, и раскаленные кампо, и гнилые фундаменты и причальные сваи, и Венеция все больше и больше утопала в своей лагуне.

А мы все бродили, не в силах ничего съесть, и питались кофе и мороженым, и не способны были спать, и не знали, когда начинаются и кончаются дни и ночи. День мог застать нас на пляже в Лидо, в теплой и вязкой утренней воде, или на гондоле, плутавшей по потерянным каналам, в то время как небо становилось розовато-серым над черепицей, окрасившейся неожиданно в бирюзовый цвет. В те моменты город был пуст, но жара не слабела, – и в этот час, и вечером, она была всегда одинакова – жгуча и влажна, и Венеция продолжала выдерживать осаду, а тем временем мы, вырванные из жизни, с измученными от кофе и бессонницы нервами, отчаявшись когда-либо выбраться, старались хотя бы лишний разок-другой подышать, чтобы как-то просуществовать в этом странном времени без ориентиров и пауз. Мы – существа вне времени, но мы, как никто в мире, не желали ничего иного, кроме продолжения этого безумия – блуждающего и неподвижного среди неподвижного пожара, пожиравшего Венецию, час за часом, неустанно, и мы желали этого так сильно, мы буквально ждали мгновения, чтобы город, только что еще яркий, многоцветный и ослепляющий своей красотой, обратится разом в пепел и просто осядет, и даже не будет унесен отсутствующим ветром. Мы ждали, привязанные друг к другу, не способные разойтись, и тоже сгорали, но с некоей бесконечной и странной радостью, на этом костре красоты.