Бунт на корабле, или Повесть о давнем лете - [43]

Потом на корабль свой волшебный,

Главу опустивши на грудь,

Идёт и, махнувши рукою,

В обратный пускается путь.

Я проснулся от стука в окно. Долго со сна не понимал, где я. Кто это и почему стучат? Зачем я здесь?

— Это я, Шурик! — доносилось из-за окна. — Открой!

— А сколько теперь времени? — спросил я, раскрывая окно.

— Не знаю… Уже ночь, — ответил он с робостью.

— Чего это они как долго решают?

— Да нет, они уже ушли куда-то. Я заснул нечаянно. В клубе. Они внизу сидели, а я на сцене лежал в тряпках каких-то… Потом уснул, а они ещё спорили. Наш Гера честное комсомольское давал, что исправится… Говорил, что все мячи отопрёт и нам даст…

— А про меня что?

— Да я только сейчас проснулся. А их уже нет никого… И я к тебе! А Нога разве не приходил?

— Ну раз они меня тут ночевать оставили, значит, вышибут. — И я вздохнул. — Вот и Нога не пришёл, всё ясно!

— А может, и не вышибут? Хочешь, я своему отцу напишу?

— Да чего там писать… Не стоит!

— Нет, всё равно тебя не вышибут!

— Знаешь ты много…

— Знаю! Я вспомнил! Спартак тоже за тебя. А его знаешь как все уважают? Он так и сказал после мамы Карлы, что нельзя тебя в Москву отправлять…

— А ещё что? — спросил я, понимая теперь, что дела мои ещё могут поправиться, потому что если Спартак всё-таки за меня, то это здорово.

— Ещё-то что-нибудь про меня говорил? Ну вспомни!

— Нет, он про Геру больше… Они ему выговор с предупреждением… И сказали, что могут на работу написать письмо и ещё чего-то. Не помню я.

— Ну и что же они решили? — спросил я, забыв о том, что всё дальнейшее Шурик уже не знает: он уснул где-то на сцене, за занавесом, лёжа на каких-то театральных тряпках…

Шурик промолчал.

— А ты иди спи! Чего тебе мёрзнуть, — сказал я ему.

— Нет… Я с тобой побуду. Ты против?

— Я-то что! А вот тебя застукают тут, и влетит!

— А я тогда испарюсь, — сказал Шурик, подбадривая себя.

Потом он притащил мои вещи.

Мы зажгли свет и в пустом и пыльном столе у начальника нашли кусок чёрствого хлеба. Поделили его и съели. А воду пили прямо из графина. Потом мы забрались вдвоём в моё кресло и разговаривали, а затем уснули, так и не выключив света.

Перед самым сном я вытвердил наизусть его номер телефона, а он мой. Если они меня выгонят, то всё равно мы встретимся в Москве и будем дружить… Тут мы заснули.

47

Мне снились страшные сны, только почти ничего не запоминалось, лишь обрывки какие-то. Будто бы я всё-таки не успеваю пробраться к штурвалу, чтобы ввести мой корабль в самый центр бури, где бешеная качка заставит моих врагов плакать и скулить в чёрной утробе трюма.

Они устраивают мне засаду, набрасываются вшестером, и вот я уже обезоружен, сбит с ног и сверху наброшены на меня одеяла.

Скрученного по рукам и ногам, они несут меня куда-то и укладывают, тихо переговариваясь надо мной о чём-то, кажется, даже моют меня… То, что моют, это почему-то самое страшное! «Ведь моют перед казнью!» — вяло и с трудом соображаю я и сам себе говорю: «Нет, кажется, моют уже потом, после казни». Значится труп? Они убили меня! Негодяи!

Но тогда почему же я всё это понимаю, слышу их голоса? Может быть, они не до конца меня убили, но думают, что до конца, сейчас привяжут меня к доске, в ногах укрепят пушечное ядро и за борт!

«Я ещё жив! Я жив! — кричу я им что есть мочи. — Вы не имеете права! Я жив!»

«Потерпи немножечко, милый, и всё пройдёт!» — говорит ласково, утешая меня, тётя Мотя. Но, может быть, это и не она, а мама Карла. И странно испуганный голос у Геры. Он кричит:

«Надо в Москву! Я побегу на шоссе машину ловить!»

Но какие машины на паруснике й откуда в море шоссе?

Я не помню, что было дальше. И не знаю, был ли это сон?

Впрочем, кажется, они всё-таки бросили меня в воду, раскачав за руки и за ноги. Я падаю, стремительно лечу в пенное холодное море, которое оказывается почему-то горячим, как кипяток!

Я проснулся.

Прямо в глаза бьёт солнце, и от этого я ничего не вижу сперва, но, и не видя, мигом соображаю, что всё в порядке, я остался жив! Почему-то мне даже повернуться трудно.

Я связан. Всё тело моё болит и ноет.

— Он очнулся! — говорит кто-то, кого я не вижу, но хочу увидеть и медленно, с трудом, поворачиваюсь на голос.

Я лежу в какой-то незнакомой комнате, возле окна. Сбоку на табуретке сидит Шурик, за его спиной стоят мама Карла и докторша.

Они в халатах и осторожно улыбаются, всматриваясь в моё лицо. Их тревожные глаза и медленно движущиеся губы приглашают и меня улыбнуться с ними за компанию. Я спрашиваю и не узнаю своего голоса, чувствую резкую, незнакомую мне боль в груди, в горле…

— Где я? — и стесняюсь спросить, что было со мной.

— Свинка вряд ли. Ангина, — говорит мама Карла и объясняет мне: — Ты заболел. Это всё из-за твоего глупого купанья вчера…

— Нет, я не уверена, — возражает докторша и твёрдо, серьёзно, даже сердито говорит маме Карле, словно давно уже спорит с ней: —Ни в коем случае его нельзя было мыть. Ангина — не шутка.

— Ешь! Хочешь? — говорит мне Шурик, снимая с тумбочки тарелку, накрытую сверху другой тарелкой, под которой стоит стакан молока.

— Я только попью… Есть не хочется!

— Погоди, сейчас принесут горячее, — говорит докторша, и после её слов, как нарочно, входит, боком протискиваясь в дверь, тётя Мотя с молоком.