Бунт на корабле, или Повесть о давнем лете - [41]

— Значит, твои, говоришь, деньги? Поверим. Но почему же ты тогда убегал? Почему — неясно! Надо было прийти ко мне, сказать. Ну, что теперь скажешь-то? Давай, Табаков, начистоту!

— А я вам уже всё сказал…

— Так. На своём хочешь настоять. Хорошо. Давай мы и это допустим, что ты, например, не виноват… Но что же ты тогда хочешь, говори!

— А я не знаю, про что вы спрашиваете…

— Опять двадцать пять! Как это «про что»? Почему на линейку без галстука пришёл?

— А я его спрятал! Закопал!

— А зачем, зачем ты это сделал?

Так его снять с меня хотели!

— Ага. Это мне не так рассказывали. Ну хорошо, опять допустим, что ты тут правильно поступил… Предположим покамест. А за что хотели снять с тебя галстук?

— Да ни за что! Взъелись на меня все, ну и вот. Их-то больше, а я — один.

— Один перед всеми человек прав быть не может! Это на всю жизнь запомни, пригодится ещё.

— А если я всё-таки прав? — с отчаянием опять возразил я.

— А если прав, то и беспокоиться тебе не о чем. Ты же мальчик ещё. Ну? Сообразил теперь?

— Сообразил, — ответил я устало, чтобы кончить всё это, но начальник, оказывается, ещё не всё сказал.

— Видишь, какие дела, Табаков. Придётся тебя исключать. Вот какое у тебя теперь положение, если вкратце обрисовать. А к чему я всё это клоню? Да к тому, что давай говори мне, друг, пока мы одни тут стоим, где деньги взял? Кстати, и мячи все у вас в отряде пропали. Не твоя ли работа?

— Да они у Геры заперты. Он нам их и не давал, — сказал я про мячи и вдруг, неожиданно для себя самого, заплакал…

— Это ты брось! Не плачь! Давай разберёмся во всём.

— Да ничего я не брал! Правда же, ну правда! — выкрикивал я сквозь слёзы. — Почему вы не верите? Нельзя же человеку не верить, если он говорит правду! — кричал я.

Но закричал и осекся. И перестал плакать, и даже, наверно, вытаращился самым глупым образом, потому что начальник вдруг махнул мне рукой — дескать, помолчи, а сам тяжко осел на ступеньку да так покривилось его лицо, что ясно было — болит.

— Болит… ух как! — скрипуче подтвердил начальник и стал объяснять мне зачем-то: — И чего я связался с вами? Мне ж говорил доктор: много ходить — ни в коем случае! А я думал: отдохну поеду, природа всё-таки… Вот тебе и природа! Целый день я нынче из-за тебя ногу мучаю в железе этом, а мне там трёт чего-то, понимаешь, давит… Как бы кровь не пошла! Будь друг, поди в кабинет, костыль мне принеси. Он на стенке висит сразу у двери!.. Нашёл? — крикнул он вдогонку. — Если на гвозде нету, ты в углу поищи, около стола! Нашёл?

— Несу. Вот он. — И я подал ему костыль и чуть не сшиб с крыльца железную его ногу, которую он уже отстегнул и отставил, а сам теперь, закатав штанину, внимательно и осторожно разглядывал свою ногу…

И я снова вспомнил о нашем первом разговоре. Вспомнил и подумал об отце…

Я побоялся заглянуть ему через плечо, мне страшно было это увидеть… Но теперь я чувствовал себя виноватым перед ним: он волновался и бегал, сбил себе до крови больную ногу! Молчать стало так тягостно, что я выпалил глупость, даже не думая о том, какие слова говорю:

— Дядь, — сказал я, потому что забыл, как его зовут по имени-отчеству, — а вы не умрёте от этого?

Ч— то? Нет. Успокойся. Умереть не умру, а вот слечь, кажется, придётся… Было у меня уже один раз и воспаление и заражение. Ладно, мы с тобой медики маленькие, так себе — лекаришки. Лучше вот поди ногу мою отнеси и под стол поставь. Ты что? — И начальник посмотрел на меня с усмешкой. — Ты что, боишься её, что ли? Так она алюминиевая, только башмак на ней настоящий… Ты же у нас герой… Ну?

44

Эта пристяжная нога… Я не то чтобы её боялся, а просто мне стало очень грустно, но я всё же взял её и отнёс, как он велел, сунул под стол и вернулся. А тогда сказал:

— Я уже один раз приносил её вам, только вы забыли…

— Приносил? Говоришь, забыл я? Ишь ты, всё ты со своей точки зрения поворачиваешь… А может, я не забыл, а вид только делаю? Может, я тебя ещё в автобусе заприметил, а? Как тогда?

— Не знаю… — сказал я, даже опешив, потому что такой оборот мне и в самом деле не приходил на ум. И в том, что начальник сказал сейчас про то, что я никогда не умею взять в расчёт ничьи, кроме собственных, соображений, в этом тоже была правда, о которой я и прежде уже догадывался. И мама мне говорила не раз, что думать не умею и действую по воле своей левой пятки, а там — будь что будет…

— Ага, — снова усмехнулся начальник, — значит, смекаешь помаленьку. Ну, тогда вот что сообрази, если ты человек умный. Это какую же ты бузу заварил, а? Ну прикинь только! Я же не кричу на тебя, ничего такого не делаю… Подумай в спокойной обстановке.

Я стал думать, и что-то в самом деле прежняя, стройная моя правота как-то перекосилась и скособочилась. Я думал, а он говорил мне, морщась и разглаживая руками больную ногу:

— Помню! Место ты мне хотел уступить. Помню, протез принёс и сказал, что жалеешь меня. Значит, помню, правильно? А тут ко мне приходят и говорят, что этот самый парень какую-то десятку паршивую спёр, на линейке нахулиганил, а потом убежал.

— Ясно, — отозвался я, хотя мало что было мне теперь ясно.

— Ты что, Геру, что ли, не любишь? — спросил вдруг начальник.