Бунт Афродиты. Nunquam - [60]

— Нейсмит, телефон там. Посыпьте его своим золотым порошком и посмотрите, что будет.

Охранник послушно посыпал телефон порошком, аккуратно пользуясь распылителем. Потом вынул большую лупу из выданной ему фирмой сумки и внимательно осмотрел телефон, не переставая при этом ворчать.

— Ничего нет на проклятой штуке, — проговорил он наконец, с удовольствием выпрямляясь и глядя на меня с некоторым недоумением. — Кто-то протёр его.

На мгновение мне тоже показалось это странным, но потом я решил не придумывать загадки там, где их нет. В студии поддерживались высокая температура и влажность, как этого требовала кожа Иоланты, изготовленная из чистого «мела» — производного от нейлона. Я коротко проинформировал об этом Нейсмита, и он как будто удовлетворился моим объяснением не менее меня самого. Другого у меня всё равно не было; невидимый слой влажной пыли оседал на трубке и смывал отпечатки пальцев. А Иоланта? Она лежала неподвижно, укрытая простынёй, бедняжка, всё ещё разобранная на части, хотя уже можно было говорить о скором окончании работ. Внутри модели было довольно много жидкости, потому что мы постоянно пропускали через неё электрический ток небольшой мощности, поддерживавший нужную температуру. И именно это подсказало мне решение — скорее, намёк на решение. Бенедикта стояла у двери, побледневшая и, как ни странно, потрясающе помолодевшая. Она боялась того, что лежало под простынёй! Но мне не хотелось открывать голову Иоланты до ухода Нейсмита — наверно, это было нечто вроде ревности собственника? Когда же он ушёл, наступил мой час — показывать Бенедикте моё детище. Я взял жену за ледяную руку, и мы вместе направились к операционному столу.

— Мне обязательно надо показать тебе материал, который пошёл ей на кожу; ты решишь, что видишь японскую акварель, — она прекраснее лепестков любых цветов, какие только придут тебе на память.

Когда я отвернул простыню, мы увидели всё ещё безмятежные черты кинобогини. Мне передался ужас Бенедикты. А тут ещё пронзительно зазвонил телефон, отчего у нас обоих душа убежала в пятки и мы крепко прижались друг к другу. Дрожащей рукой я взялся за трубку и с облегчением услыхал голос Маршана:

— Я тут кое-что придумал. Она ведь ещё подключена, правильно? Может быть, мы переусердствовали с жидкостью, и она в состоянии передать мысль, фразу по проводам, не пользуясь телефоном? Звучит невероятно, но, думаю, так оно и было.

— Не исключено. Другого объяснения я не вижу.

Маршан довольно причмокнул и продолжал:

— Щёлкни тумблером, она сама ответит на вопрос.

Но я не был склонен проводить опыты ночью.

— Подождём, когда она восстанет с ложа — прекрасная, как ночь.

В это мгновение послышался приглушённый стон, потом непонятный шорох, и я повернулся к Бенедикте, которая не отрываясь смотрела на изменившее выражение лицо Иоланты. Теперь мы оба не могли отвести от неё взглядов, и вдруг блестящие сапфировые глаза открылись, чтобы пристально, не мигая уставиться на Бенедикту. Неудивительно, что Б. испугалась и попятилась.

— Это сейчас заговорит, — прошептала она. — Бедняжка. Бедняжка.

Она пошатнулась, теряя сознание, но я подхватил её. В уборной по соседству её долго и мучительно рвало.

— Уйди на минутку, — попросила Бенедикта между позывами рвоты. — Она хочет что-то сказать тебе. Пожалуйста, вернись к ней.

Однако я ждал, пока она будет в состоянии вернуться вместе со мной; мне хотелось, чтобы она справилась с шоком и приняла Иоланту такой, какой она стала, — не нашим творением, а скромной копией настоящей Иоланты. Вот я и торчал рядом, не говоря ни слова, пока она не встряхнулась и не сказала: «Ну вот! Теперь всё». Она умылась, ещё за дверью вытерла лицо белой салфеточкой и взяла меня под руку. «Такого я ещё не видела!»

Голова Иоланты как будто оставалась неподвижной, но черты лица отражали изменчивые чувства или импульсы, подававшиеся памятью разума или желаний и на электрических крыльях мчавшиеся в магазин закодированных воспоминаний. Удивительно, как она умудрялась «жить» на такой маленькой мощности, которую мы определили ей. И всё-таки она жила. Её голубые глаза с бесстрастным любопытством рассматривали слепящие лампы операционной; потом, видно привлечённая нашими подвижными тенями в белом пространстве, она опустила взгляд и остановила его в конце концов — нерешительно, смущённо, радостно — на моём лице. Клянусь, она узнала меня — насмешливая морщинка появилась в уголке её губ, словно она собиралась произнести своё ироническое приветствие на греческом языке: «Xire Felix тои», — при этом оставаясь робкой, конфузливой gamine[75], которая боится наказания. Но, конечно же, при таком маломощном токе провода перепутались, как это бывает в обычном бреду — например, в горячке, — и то, что она хотела сказать, прозвучало почти беззвучно и не очень отчётливо. Она говорила низким контральто, не как при жизни:

— Глубоко внутри, Джулиан, вы хотите быть как могила; вам уже невмочь от греховного сожаления, что вы не умерли в детстве, — как же мы вас понимаем! Но теперь, оправившись от тяжёлой болезни, я постараюсь вам помочь, вот увидите.