Бульварное чтиво - [2]

— Наган я нашла в кустах у дороги. Решила его на хлеб обменять. — Баба упала на колени, по-собачьи подползла к Гофману.

Она уткнулась лбом в заплеванный пол и стала голосить, давя на жалость. Гофман брезгливо посмотрел на нее, подошел к окну. За треснутым стеклом ржавела осень. Хотелось горячего крепкого чаю, тишины и одиночества. Вернувшись на место, Гофман заполнил протокол задержания.

— Закрой ее в камеру. Пусть посидит до утра, подумает.

Бурбулис схватил женщину за шкирку и поволок к выходу. Она изо всех сил упиралась, умоляла отпустить. Вскоре латыш вернулся и вытащил из кармана экспроприированный у женщины платок. Осмотрев его, разорвал на две части. Опустился на стул и стянул сапоги. Резкий запах пота заставил Гофмана поморщиться. Латыш неторопливо намотал обновки, обулся. Широко улыбаясь, он потопал ногами — проверил — хорошо ли сидят сапоги. Затем поднял с пола вонючие портянки и бросил их в бадью для мусора.

Со двора послышалось рычание «Магируса», прикрепленного к отделу. Хлопнула дверь. На полусогнутых ногах в кабинет влетел мужик с перекошенным лицом. Его подбородок, заросший рыжей щетиной, лихорадочно трясся. Не зная, кто здесь главный, арестованный испуганно перекидывал взгляд с Бурбулиса на Гофмана. Следом, громко смеясь, в кабинет ввалились два матросика, присланные на подмогу. Залихватски сбитые на затылок бескозырки, распахнутые бушлаты, из-под которых выглядывали «полосатые души», придавали хозяевам Балтики вид отпетых головорезов. Те, собственно, таковыми и являлись.

— Побрякушками торговал, ханурик! — отрапортовал один из морячков и положил перед Гофманом газетный сверток.

Тот бережно развернул его, взял перстень с зеленым камнем, поднес к сливоподобному, крючковатому носу.

— Стоящая цацка! — восхитился Яков Львович и осмотрел остальные драгоценности.

Он спросил фамилию, имя, отчество задержанного. Где и с кем живет? Словно не слыша вопросов, мужик канючил:

— Помилуйте, ради Христа! Никого я не грабил!

— Откуда ж золотишко? Небось, нашел?

— Нашел, начальник! Нашел!

Мужик стал креститься, наивно полагая, что Господь поможет.

— Верю, верю. Сегодня день удачный: все что-нибудь находят. Одна — наган в кустах, другой — золото на дороге. — Гофман спрятал изъятое в облупившийся сейф, повернулся к Бурбулису.

— Проводи товарища.

Латыш развернул мужичка, подтолкнул к дверям.

— Ну, пойдем! — пропел он с акцентом.

Яков Львович дождался, когда они покинут кабинет, исподлобья глянул на матросню.

— Марафетом не богаты? Что-то силы на исходе.

Нептун с обветренным лицом протянул серебряную пудреницу.

— Бери все. У нас еще есть.

Голову ломило. Гофман прошелся по комнате, достал из буфета графин: «Взбодриться, что ли?» Он смешал спирт с марафетом и выпил. Выдохнул, сомкнул веки. Накопленная за день усталость незаметно сдала позиции. Боль в затылке исчезла. Память воскресила бабу, пойманную с наганом. Гофман где-то видел ее, но где, вспомнить не мог.

Бессонные ночи, изматывающие рейды по притонам, допросы и мордобой совершенно выхолостили память, превратили все лица задержанных в однообразное месиво. Не разуваясь, Гофман лег на диван, прикрыл глаза рукой. «Боже, день за днем одно и то же — слезы и кровь. Жернова дьявольской машины крутятся безостановочно, не оставляя шансов на нормальную жизнь. Жестокость, возведенная в ранг повседневного быта, порождает безразличие к чужим судьбам, а порой — и к своей собственной. Кто я? Звено бесконечной цепочки зла или ненароком прицепившаяся к нему соринка? Но как обуздать преступность, не прибегая к насилию? Только страх берет за горло и заставляет соблюдать закон. Если человек уверен, что все сойдет с рук, он пустится во все тяжкие. Так было, есть и будет. Никакие пряники не заменят кнут!» — Яков Львович поднялся, плеснул в стакан адский коктейль.

Под небом зарождалось утро. Гофман только вздремнул, как в дверь постучали. На пороге стоял Бурбулис. Привычно скалясь, он пожал протянутую Яковом Львовичем вялую руку.

— Пойдем в отдел, — заговорщицки сказал латыш и подмигнул. — Ты главный, ты и решай, что делать.

Свежий от дождя воздух слегка взбодрил, но голова оставалась тяжелой. Каждый шаг отдавался в ней тупой болью.

— Матросики давеча вызвались подежурить… — Бурбулис хотел продолжить, но Гофман перебил его:

— Разберемся.

Гофман спустился в разбитый на тесные камеры подвал и при свете лампы рассмотрел истерзанное тело задержанной накануне женщины. Она лежала, широко раздвинув ноги, покрытые многочисленными синяками. Отверстие от пули кокардой украшало лоб бабы. В углу сидел рыжебородый мужик. Если бы не запекшаяся в его волосах кровь, то, казалось бы, что это законченный пропойца уронил на грудь буйную голову.

— Где они? — прохрипел Гофман, накрыв покойницу ее же кацавейкой. — Совсем оборзели, черти!

Откуда-то со дна памяти всплыл юный красноармеец, распятый казаками на амбарных воротах. Свесив остроконечные щупальца, его голову покрывала вырезанная из спины звезда. Около него, на земле, сидела растрепанная девка. Она не плакала, лишь вздрагивала и перебирала пальцами подол длинного платья. Только сейчас Гофман узнал ее в изнасилованной женщине.