Бульвар - [88]

— Вот где паскуда! Зимой, в дым пьяная, сама си­дела голой сракой на снегу. Чуть вытянул из сугро­ба. А теперь смотри, каким борцом за трезвость сде­лалась.

— Учись, молодой, сучиному популизму, вкусно есть будешь, — шепнул я в ответ.

Дальше Глуменко говорила, что нужно карди­нально менять жизнь театра, очевидно, намекая на неспособность Андрона управлять театром. Закон­чила явно самым больным для себя:

— Никак не могу понять насчет президентской премии. Почему в списке номинантов не было Дуцкой, главного художника Куль, Квасчанки? Не да­вайте Шулейко звания — помогите материально. Я шестнадцать лет в театре...

Услышав про себя, Шулейко поднялся, но, отча­янно махнув рукой, опять сел на место.

Глуменко продолжала:

— В купаловском театре дали шесть премий, так они поделили их еще на шестерых. И таким образом там получают двенадцать человек. Пусть и наши поделятся.

— Вранье! — выкрикнул из зала Саленков. — Там работает мой однокурсник, он сказал, что никакой дележки не было. Кому дали — те и получают.

— Я так слышала, — отмахнулась Глуменко и шла в зал.

— Про такие вещи надо не слышать, а знать точно. А вы несете лишь бы что, — говорил Саленков.

— У вас еще молоко на губах не обсохло, а вы уже начинаете делать замечания старшим, — разошлась Глуменко.

Поднялся шум. Не без стараний Квасчанка оста­новил его. Место на трибуне занял Крумкович.

— Я сорок лет в театре. Премии давали на театр, а не кому-то определенному. Есть гражданское, че­ловеческое мужество, чтобы не допускать подобных явлений... Это не этично.

Крумкович, очевидно, волновался: у него дрожали руки, говорил тихо, с придыханием, съедая концы слов.

— Я чувствую себя массовкой, да что там — декорацией, — продолжал он. — Есть три артиста — и все! И что они — смоктуновские? Нельзя так.

Большинство зала зааплодировало.

Слово дали Ветрову. Он сразу дал оценку бывшему художественному совету, сказав, что работали в нем все честно, на совесть, чего желает и новому художественному совету, который сегодня будет выбран. В конце он сказал, пожалуй, самое важное:

— Вот тут Глуменко говорила, что актеры пьют, отправляя молодых за водкой. На меня намекала. А вот пил, пил — и допился до народного... Чего и ей желаю. И последнее: я никогда не был Смоктуновским. И не буду им. И не хочу быть. Я — Ветров! И на сцену выхожу как Ветров, и люблю как Ветров. Вот по всем этим плюсам и минусам обо мне и судите.

Потом выступал Семенчик. Говорил, что в голосо­вании по вопросу премий он участия не принимал, ибо не видел у Ветрова, Чабатаровича, Каболеровой исключительных заслуг перед белорусским искус­ством.

В этот момент мне вспомнился случай, как, может, год тому назад Шулейко за рюмкой в гример­ке выдал на него экспромтом эпиграмму: «Искусству нужен так Семенчик, как тигру на х... кулончик!». Смеялись все присутствующие. Семенчик обиделся, даже ушел из гримерки.

Свое выступление Семенчик закончил тем, что художественный совет и его председатель были не­принципиальными в подборе репертуара и приня­тии спектаклей, что только решали свои корыстные дела, результат которых мы сегодня имеем.

К трибуне вышел Саленков.

— Вы целый час ругаетесь и говорите об одном и том же. Ищете разные скверности там, где их нет и быть не может. Все время друг друга попрекаете в чем-то и по-черному завидуете коллегам, которых награждает государство. Господи, сколько у вас зло­сти и ненависти! Когда учился в академии, мне те­атр казался чистым, светлым, добрым. Я верил, что театр — храм. А как пришел сюда — встретил обрат­ное,..

Это был для зала шок. Затихли так, что было слышно, как гудит электрическое напряжение...

— Саленков, вы что такое говорите?!— первым спохватился Квасчанка. — Выступайте по художес­твенному совету и говорите о его работе, иначе я лишу вас слова.

— А почему вы не лишали слова тех, кто высту­пал передо мной? Разве они говорили про художест­венный совет?

— И про художественный совет тоже, — заметил Квасчанка.

— И я скажу про него, не волнуйтесь.

Квасчанка выдержал паузу, словно о чем-то рас­суждая, и разрешил:

— Хорошо, говорите дальше, только по сути.

— Так вот, — продолжал Саленков. — Леонид Юрьевич, — обратился он к директору. — Я клянусь вам, если бы вы захотели, а это ваша работа и никого другого, мы бы поехали с гастролями за границу. У нас есть что показать, и нам не стыдно будет за наши спектакли, которые мы сегодня играем. И вот еще что: желтыми стены в театре — в зале или в фойе — не должны быть. Это цвет, который раздражает нормальных людей. Это свидетельство нашего бескультурья, отсутствие элементарного вкуса. Это цвет «желтого дома». И этим все сказано. А художественный совет работал хорошо.

Аплодировал весь зал.

Выступило еще несколько человек. Одни обвиняли Андрона в неспособности, другие, наоборот, говорили, что театр при нем вырос своим художественным уровнем, приобрел уверенность. Про спектакли хорошо пишет критика, на них идет зритель.

Выступала Саша. Из ее слов тоже выходило, что достойных на президентскую премию у нас нет и что у главного режиссера есть свои любимчики, и что делать тем, кто не входит в это привилегирован ное число?