Бульвар - [90]

У меня складывается впечатление, и не без осно­вания, что Гута спешил как можно больше выжать для себя полезного из своей неожиданной должности. Время от времени он ставил спектакли по своим пьесам на сцене театра, в которых сам играл. И для него было неважным (хотя, может, и переживал?), что критика относилась к ним недоброжелательно, или, в лучшем случае, вообще не замечала. Понят­но, и у Андрона это творчество вызывало отрица­тельную реакцию. Но Гута стоял стойко: и ставил, и выжимал... Ну, а после него — давно всем знакомое: хоть потоп!

«Беда, браток, беда!» — говорил один мой земляк, когда я был в отпуске, рассуждая про колхоз, точ­нее, про то, что делалось и теперь делается в нем. Это же можно сказать и относительно нас...

Бог мой! Родина моя! Что вижу я в тебе? Связь тра­вы и ветра, спелой ржи и лилового в расцвете спелого репейника, шелест лиственных дубрав и вдумчивых озер, с их неразгаданной вечной тайной, пьянящего запаха сирени и терпкой полыни, извилистых быс­трых рек и непроглядных затаившихся пущ, всегда верных своему единственному месту. Но это видят и чувствуют все. Разве только это определяет тебя как понятие Родины? Неужели только материальная твоя сущность?! Неужели только что-то такое, что можно потрогать, увидеть, попробовать на вкус, купить или продать, где высшим критерием являются деньги? Неужели ты такая, как все и всё: обычная, банальная, безразличная?!

Нет-нет! «Самое важное глазами не увидишь», — сказал Экзюпери. И эти слова как нельзя лучше определяют твою сущность.

Родина — это любовь. А в любви каждый видит свое. А еще чувствует. В этот момент у человека от­крывается зрение души, видение которого никаки­ми словами не высказать. Вот только такому зре­нию Родина и открывается.

Какой же ты откроешься мне, моя неповторимая и моя единственная? Каким взлетом и каким падением манишь и бередишь мою душу? Заставляешь волноваться и трепетать от страха за твою боль.

Так кто я тебе: сын или пасынок? А ты мне: мать или мачеха? Неужели только вечный арендатор на родном поле?

«Я — раб! Я — раб, сын рабыни!» — звучат слова в заключительном монологе Владимира в «Полочанке».

Так неужели это действительно наш — всех нас! — заключительный монолог?!

Беспросветная тупость, зависть и ненависть, страх и неумение на пути своего определения и год­ности. Все вокруг — только «наше». А «нашим» не­льзя поделиться с нищим. Поделиться можно сво­им, ибо «наше» — это обязательно еще чье-нибудь, и чтобы подать, нужно обязательно спросить разре­шения. Зато потом, во время ответа, не будет с тебя взыскания, за «наше» никто не отвечает, как не отве­чает бродяга за все свои глупости и нелепости.

Вот и Гута не хочет, боится отвечать за свои глу­пости.

Перевыборы художественного совета мы проиг­рали полностью. Из нашего списка туда вошли толь­ко Андрон и Угорчик. Тесно им будет в этом зажа­том колесе, ох, тесно! Да и к тому же председателем совета выбрали не Андрона, а Бляшеву.

Стратегическое направление действия определи­лось ясно. И, без сомнения, тактика наберет свой ход и свое развитие. Тут дело времени.

После короткого заседания нового художествен­ного совета, на котором уже председательствовала Бляшева, мы с Угорчиком зашли к Андрону.

Он сидел за столом, откинувшись в кресле, с от­сутствующим выражением лица. Не было в глазах живого искристого огонька: тусклые они были, по­тухшие, что свидетельствовало о сильном пережи­вании за результат собрания.

— Давайте выпьем, мужики, — предложил Андрон, и мы с Угорчиком отправились в магазин.

Застолье получилось молчаливым. Выпитые две бутылки водки на троих только немного развеяли наше не очень хорошее настроение. Если честно, было это «немного» что мертвому припарка. Не получалось отнестись к результатам собрания легко и просто. И хотя говорили больше про новый спектакль Андрона, который он собирался ставить — а это должна была быть пьеса Горького «Последние», все же постоянно затрагивали тему собрания. Было понятно, что теперь, при поддержке художественного совета, используя абсолютное большинство, Гута с Кулем и их сподвижники попробуют довести Андрона действительно до патового состояния. И будут доказывать — все той же клеветой, наговорами, шантажом, что он вообще не способен занимать должность главного. И первая тому ласточка, или, скорее, черный ворон то, что председателем совета выбрали Бляшеву, а не Андрона.

— Знаете, мужики, уйду я, наверное, на хрен из этого театра, — неожиданно выдал Андрон.

Мы даже растерялись. Угорчик уточнил:

— Как это?

— Подам заявление и уйду с должности главного! Что тут непонятного?

Какое-то время мы сидели молча, каждый в своих мыслях. Заявление Андрона было реальным, и мы с Угорчиком понимали это. И уговаривать его было, пожалуй, неуместно и очень примитивно. Сама ситуация не из тех, когда можно говорить какие-то слова, особенно когда знаешь, что они ничем не под­креплены. Все лежало наверху, можно сказать, про­сматривалось со всех сторон. Здесь нужно было ре­шать самому: или сдаться на милость воинственной эпидемии, или, натягивая нервы и жилы до самого высокого звона — работать. Ибо нет ничего вечного. Все обязательно меняется. Пройдет и эта напасть, исчезнут слепота и дурман, прояснится сущность слова и музыки, благословленных взлетом творчества. Каким бы вкусным корытом актера не прима­нивали — он все же актер. Здесь у него полное сходс­тво с волком, которого как ни корми, а он все в лес смотрит.