Бульвар - [89]

Очередной режиссер Бляшева обвинила художественный совет в том, что в театре распространяются разные нездоровые слухи о действиях того же совета, что ему нужно быть более открытым, чтобы труппа знала обо всех его решениях, что актеры по десять лет не получают ролей, что не выезжаем на гастроли и что каждый член художественного сове­та обязан принимать активное участие в жизни те­атра. Напоследок обозвала театр реанимацией.

И сразу вскочил Коньков, хоть слова ему не да­вали:

— Друзья, у меня родилась гениальная мысль: да­вайте выпускать стенгазету. В ней будем печатать все материалы заседаний художественного совета, который, как оказывается, причина всех наших бед: и низкого уровня спектаклей, и что не ездим на гастроли, и что по десять лет актеры не имеют ролей, и что желтые стены в театре, и везде, куда ни брось — пыль, грязь и туалеты воняют, как солдатсткие уборные... Будем выпускать газету — и все у нас сразу станет хорошо. Предлагаю себя редактором.

Зал отозвался смехом, даже аплодисментами.

— Перестаньте, Коньков. Мы решаем серьезные вопросы, а вы паясничаете, — сказал Квасчанка.

— А почему вы решили, что я паясничаю? Я серь­езно и даже больше, чем вы думаете. И вообще, кто вам, уважаемый Квасчанка, дал право определять, кто король, а кто — паяц?

— Я не определяю. Меня избрали вести собрание, и я веду его, как умею, — сухо констатировал Квас­чанка.

— Уважаемый Квасчанка! Ну, честное слово, не надо так серьезно. Вспомните, что все глупости на земле совершаются с таким лицом. Расслабьтесь и относитесь ко всему проще, — искренне пожелал Коньков.

Андрон в своем выступлении сказал:

— Сегодня я должен озвучить свою позицию от­носительно президентской премии. Было два вари­анта: первый — отказаться и сказать, что мы не до­стойны быть в списках номинантов на премию. Но мне тогда и теперь кажется, я тогда и теперь пов­торяю, что в этой ситуации, в этой государственной игре мы должны быть представлены в числе номи­нантов. Другой вариант: кого представить? Тех, кто показал высокохудожественный результат.

— Это же чуть ли не по четыреста долларов каж­дый из номинантов наших будет получать, а все ос­тальные работники театра — около пятидесяти, — высказался из зала Куль. — Нужно было вынести на коллектив, на тайное голосование.

— Есть положение, по которому надо было сделать. Там никаких указаний, что номинанты определяются коллективом, тайным голосованием, не было. Ну, а что сумма получается чуть ли не четыреста долларов, так это решил президент. Мы на художественном совете мучительно и тяжело обсуждали этот вопрос и решили: было бы неразумно не ис­пользовать возможность, чтобы хоть кто-нибудь не получил такое вознаграждение. А вот такую, что мы не достойны, лучше никому — мне ни тогда, ни сегодня не понять. И еще я думаю, никто не должен заранее говорить: ты получил премию, но половину суммы отдай в общий котел. Это не правильно. Их право, как распоряжаться полученными деньгами. А любимчики у меня есть: вы все. Ну, а насчет реанимации спектакля — так это наша с вами боль, уважаемая Бляшева. Переложить на других не получится...

Бляшева на замечание о реанимации отреагировала улыбкой обиженного ангелочка.

Последним выступал Гута. Главной его мыслью было то, что он всегда соглашался со всеми предложениями художественного совета, но если совет все довел до патовой ситуации — нужно остановить все это дело...

Господи, как же в эту минуту мне было жаль своих коллег и самого себя! Какие-то несчастные мы, затюканные, никчемные. Похожие на жаб, которые в болоте квакают то ли жалобу, то ли песню... И каждый способный к проявлению своей значимости и самоуважению, или, может, просто так, от скуки, от нечего делать, может кинуть в этих жаб камнем, палкой, железякой, чтобы заткнуть этим жабам гор­ло. И замолкают, горемычные... Но все же после, потихоньку, нерешительно, словно проверяют свое право на голос, начинают звучать опять: ква да ква, ква да ква — такая уж у них природа. А когда дохо­дит до хорового звучания, опять летит в них что-нибудь тяжелое и большое, или оскорбительное: хрен с ними, пусть тешатся...

Какую же силу, какие нервы и терпение нужно иметь, чтобы всю жизнь терпеть эти оскорбления?!

Поэты и романтики в начале своего жизненного пути, разочарованные на его середине, а в конце люди, полностью утратившие веру и жажду быть. Жизнь теряет смысл, перестает делаться даром Великого Творца. И результат самый печальный, самый непредвиденный...

А между романтикой и утраченной жаждой быть — целая вечность! Слабые ростки надежды и веры сгорают мгновенным полетом звезды. Своими руками выкопанная яма уже не позволяет могильщикам выкарабкаться наверх: поздно — берега высокие, крутые. Неужели Бог может вот так издеваться над человеком?! Дать ему что-то такое неопределенное, наполовину... Мол, талант, твори, удивляй мир.

А он и поверил — мурашка, божья коровка... И пополз, полетел... А там вместо цветущего луга — пепелище, вместо пахучих, тонких ароматов — вонь ассенизаторской бочки. И задохнулся, оборвался полет.

То, что высказал Гута в своем выступлении — полная чушь и ерунда. Какая патовая ситуация? Особенно если вспомнить, что художественный со­вет — орган совещательный, не более. У него ни­каких юридических прав. Его можно послушать, а можно послать куда-нибудь подальше... Его может даже вообще не быть. Но тогда вся ответственность по вопросам искусства, да и всей творческой работы театра полностью ляжет на руководство и в первую очередь — на директора. И уже не будет козла отпу­щения в образе художественного совета, как это пы­тался представить в своем выступлении Гута.