Бульвар - [87]

— Значит, не хочет, — вставил Салевич.

— Понятно, что не хочет. Куль для него даже выгоден: мутит воду, в которой можно халявную рыбку поймать. А он будто сбоку, не при чем будто.

— Хватит, это тема не сегодняшнего нашего дела, — остановил Конькова Угорчик. — Лучше еще раз подумаем о перевыборах. И хорошо было бы, если бы собрание вел ты, — указал он на меня.

— Предлагайте, — согласился я.

— Кстати, поздравляю тебя, — похлопал меня по плечу Угорчик.

— С чем? — не понял я.

— А ты что, на доске объявлений на дежурке нм чего не читал?

— Нет, — пожал я плечами.

— Там вырезка из газеты, где напечатан указ президента об выделении тебе каждый месяц на протяжении года президентской премии. А это не меньше чем триста у. е. Еще Каболеровой и Ветрову тоже! Так что с тебя причитается.

У меня во рту как-то сразу пересохло.

— Когда вывесили?— спросил я осипшим голосом.

— Видно, сегодня с утра, вчера еще не было, — от­ветил Угорчик.

— Кто вывесил?

— Говорили, Куль, — вступил в разговор Салевич. не понимая моего настроения.

После паузы я тихо промолвил:

— Это завал, мужики. Страшней раздражителя против нас, точнее, против Андрона, и придумать нельзя. Выстрел в десятку. Считайте, перевыборы мы проиграли.

И я не ошибся.

До собрания оставалось еще полчаса. Я стоял с Ветровым в его гримерке, разговаривали о послед­ней «Полочанке», на которой чуть не возник пожар. Говорили о том, что стоило бы дать «ликвидаторам» хоть какую-нибудь премию за их решительные дейс­твия, ведь все могло обернуться бедой. Но вряд ли они что-то получат, ибо возгорание предупредили те кто самым тесным образом связан с Андроном, с его творческими замыслами и их реализацией. А это значит, что они совсем не соратники Куля и Гуты. Наоборот: их жесткие оппоненты. А поэтому и фигу этим «ликвидаторам». Вот такое разделение на левых и правых. Вознаграждение не по результа­там, а по личной преданности. О, этот вечный порок вечности. Сколько бы ни существовал на Земле че­ловеческий род — ему всегда будет почва для про­цветания.

Так вот, мы стояли, разговаривали. Салевич с Ан­дроном играли в шахматы. Вдруг с грохотом рас­крылись двери и в гримерку ввалился Шулейко. Он был сильно возбужден и взволнован. Нервно пере­кошенное лицо, второй подбородок, как густой ов­сяный кисель, слегка дрожал. Размахивая руками, голосом глухого человека, он кричал, конкретно ни к кому не обращаясь. Впрочем, причина его негодо­вания сразу стала понятна, как и то, кому оно адре­совалась. Все выжидающе молчали. Тусклые, влаж­ные глаза Шулейко выдавали, что бутылку сильного напитка он в себя уже влил.

— Не вылазишь из театра, шкуру с себя дерешь, а все блага получают другие! — возмущенно говорил Шулейко. — По тридцать спектаклей в месяц игра­ешь, а некоторые по четыре, пять (намек на меня с Ветровым), но тебе фигу, а им все: и звания, и де­ньги. Кровью харкаешь, а тебя как и нет. Не видят и не слышат. Все себе похапали, поделили. Другие — пустое место, бездари... А они — таланты, гении...

Салевич с Амуром смотрели на него удивленно. Потом Амур невразумительно вымолвил:

— Шулейко, ты что?

— Ничего! Я ничего. Я так, чтобы веселей было. И никто мне глотку не заткнет, — говорил Шулейко.

Салевич с Амуром отвернулись, молча склонились над шахматной доской.

Мы с Ветровым вышли из гримерки на коридор, спустились в курилку. Наверху, в гримерке, Шулейко еще что-то кричал, но слов его мы уже не могли разобрать.

Вырезка из газеты с указом президента начала действовать.

Собрание открылось с опозданием на пятнадцать минут. Уже в его дебюте, высказываясь языком шахматистов, мы получили первый проигрыш. Предло­женный молодым актером Саленковым, который только второй год работал в театре, в президиум я не прошел: не набрал достаточного количества голосов и вести собрание, точнее, быть председателем президиума, мне не выпало.

Зал был полон и до крайности возбужден. Куль хорошо постарался. В делах авантюры он мастак, народный артист, это его песня, музыка, поэзия. Тут его энергия разворачивалась на всю силу. В эти минуты он не ходил по земле, а летал над ней, с легкостью пушинки неся свой вес асфальтоукладчика. Он был счастлив. Все его усилия сработали наилучшим образом: и телефонные звонки, и обещания, и угрозы, и шантаж...

В десятку выстрелила вывешенная вырезка из га­зеты. Мы явно уступали в своей организации. Нас было меньшинство. Председателем президиума вы­брали Квасчанку.

Я глянул на Андрона. Тот сидел сбоку, в первом ряду от президиума, спокойный, даже с какой-то от­решенностью от всего.

После утверждения повестки дня и регламента выступающих с предложением до пяти минут — начались выступления.

Обычно собрания начинались как-то неохотно, с раскачкой, а тут все как с цепи сорвались.

Поднялся лес рук желающих выйти к трибуне. А первый выход — как запевка, как камертон, как своеобразная установка, дающая собранию определенное направление. Решением председателя первое слово дали Глуменко — артистке. И сразу в наступление. Говорила о том, что в театре мало новых постановок, что от нас отвернулся зритель, что в театре пьют, при этом старшие актеры посылают за водкой молодых... Клецко, который сидел рядом со мной, не выдержал, нервно шепнул: