Бульвар - [27]

***

Театр словно замер: пустой, тихий, спокойный. Оно и понятно: весна везде и всем. С какими-то отрешенно безумными лицами по улицам прогуливались люди, и в глазах у них было все, что хочешь, только не серость насущных проблем.

Становились бешеными собаки, сбивались в сво­ру. Насмерть забивали друг друга кобели за право быть первыми на празднике сучьей течки. С кро­вавыми глазами бросались на соперника, острыми клыками раздирая кожу, кусками выдирая мясо. И никто не хотел уступать. Никому не было страшно. Необъяснимой силой желания и жажды утверждали себя великой истиной — быть!

Каким-то ярким, наглым цветом зеленели листья на деревьях, трава на газонах. Машины на улицах гудели по-другому, совсем не так, как в зимние хо­лода. Все, от самой безмозглой маленькой пылинки до фантастического человеческого мышления, пере­полнялось весной.

Только занятые в «Полочанке» старались не заме­чать всей этой великой безрассудности космическо­го воздействия. Как тягловые лошади, впрягались в оглобли, топтались на месте, не имея силы вырвать­ся из болота «нерешенности».

Андрон нервно теребил бороду, актеры за кулиса­ми ругались про себя и не только про себя... Я тоже никак не мог собрать свой образ в какой-то целост­ный рисунок. Не знаю, как кому, а мне всегда нуж­но увидеть свою роль как бы сбоку: словно в филь­ме, или пусть даже во сне. Только тогда я начинаю ее чувствовать и понимать. А пока у меня, как у сле­пого: ночь — день — все сумрак. Я не мог ни за что зацепиться. Спокойной лодкой плыл по тихой воде средь ровных берегов. И это меня совсем не радо­вало. Я начинал срываться: пока только словом, до водки дело не дошло. Тогда я пытался взвинтить себя — это для меня не новый способ поиска. Поль­зовался им и раньше. И он, случалось, давал резуль­тат. Иногда, можно сказать, на ходу вскакивал в роль, как в автомобиль, который на всей скорости пролетает мимо. Я зажигал себя до последнего свет­лячка, который мог во мне вспыхнуть, дать хоть маленькое сияние ясности и чувств или хотя бы незаметную искорку, способную привести к взрыву. Но опять-таки: ни светлячка, ни искорки. Труха какая-то. Она не то что гореть, тлеть не хотела, даже малю. сеньким дымком коптить.

Иногда мной овладевало отчаяние. О, это чувство бестелесности, пустоты и невесомости, тупого от­сутствия всего. Как во сне: хочешь крикнуть — и не можешь, поднять руку, чтоб защититься — и не под- нимается. И некому пожаловаться на свою немощь. Один. Сам с собой.

Никчемная профессия! Складывается из ничего.

В ней только текст. Но текст можно прочитать, взяв книгу. И это может быть еще более интересно, чем его будет пересказывать кто-то другой, навязывая свои интонации.

Актерство — это не чтение и не пересказ. Самый виртуозный музыкант держится за материальную оболочку своего великого мастерства: скрипач — за скрипку, пианист — за пианино, флейтист — за флейту и т. д. Самый великий художник имеет кисть, краски, мольберт, полотно. Актерство — дым, воздух, луч, радуга... Оно то, до чего нельзя ничем и ни­когда дотронуться физически. Возникает из ничего и порой воздействует на людей с такой силой, что мо­литва оказывается под угрозой. И не желая терпеть конкурента, служители церкви (когда был взлет их великой деятельности) запретили хоронить умер­ших актеров на кладбищах. Только за изгородью, как самоубийц, объявляя их детьми дьявола.

Актеры?! Дух вечной муки, отчаяния и высокого вознесения к звездам! Нет исключения. Другого не дано. Если только самообман, а он занимает не пос­леднее место, чтоб спастись, чтоб выжить, чтоб вы­стоять...

Я ругался. Может, и терпел бы как-то, но Андрон крикнул на меня, мол, не можешь запомнить простой мизансцены: выйти на середину круга, повер­иться лицом к заднику и громко ударить в ладоши. Не думаю, что это была сознательная провокация Андрона — режиссеры пользуются таким методом, чтобы сорвать застоявшегося актера с места, — но мое терпение кончилось, и я заревел, как бык.

— Пошел ты на х..! Я не буду этого делать.

Это был крик отчаяния, но эффект получился не­обычным. Правда, ничего такого я не думал и не планировал. Само собой получилось. На сцене и за кулисами воцарилась тишина. Боковым зрением заметил, как вытянулось лицо у помрежа. Круглое лицо Савелича покраснело. Званцов заморгал, буд­то заведенная кукла, а Коньков расплылся в улыбке. И это только те, кого я мог видеть. Остальные стоя­ли молчаливой неподвижной тенью.

Такой всплеск меня самого немного удивил. Че­ресчур — что и говорить. Но отступать было поздно. Да я и не собирался этого делать.

— Ерунда эта ваша мизансцена. Сути никакой. На что она работает и какая у нее перспектива? В луч­шем случае — картинка, да и только. Думаю, далеко не лучшая. Вы поставьте задачу: что я тут должен сделать, — и я выполню ее. А вы как попку водите меня из пункта «А» в пункт «Б», — сказал я. И упря­мо закончил: — Не буду делать так, и все!

Через некоторое время из темного зала прозву­чал, как мне показалось, насмешливый голос Анд- рона.

— Вы, конечно, мастер, Александр Анатольевич. Разве с вами поспоришь? Я что мог то предло- жил, как говорится: чем богаты... Простите, пожа­луйста, — еще с большей насмешкой сказал Анд­рон. — Буду ждать ваших не пустых предложений. Тем более как артист высшей категории, мастер сце­ны, заслуженный артист, вы обязаны это делать. А сейчас десять минут перерыв.