Бульвар - [18]
Потом неспеша встал, пошел в ванную.
Из зеркала на меня смотрело что-то доисторическое. Я подмигнул этому чуду-юду, оно мне, и мы с пылкостью взялись за сложный переход от доисторического облика в облик современного интеллигента. Где-то через полчаса мы все-таки чего-то добились и уже не без симпатии смотрели друг на друга. Денег у меня было тысяч десять. И это с учетом того, что жить на них нужно почти неделю. Небогато. Но чьей голове боль, кроме моей?! Да и не очень меня смущает их количество. Сегодня есть — а завтра подумаешь. Если б впервые это, так, может, и затревожился бы. А если все время с финансами напряг — тогда это уже способ существования, ибо куда и как использовать значительную сумму — моя фантазия не одолела бы.
Для нас, восточных славян, законодателей лагерного социализма, испытание толстым кошельком равнозначно чуть ли не смерти — сопьешься! Вложить в какое-нибудь полезное дело — не умеем. Да и нет того полезного дела. Не родили от октябрьского переворота, потому что сам переворот гермофродитом оказался, гомиком, педерастом. А они не рожают будущее, не рожают завтра и послезавтра. Не дают право на жизнь другим: право на доверие и ответственность за него; право на закон и справедливость. Все загадили ложью, изменой, страхом, насилием. И только знают праздник своих вонючих гнилых внутренностей, праздник грыжи и недержания мочевого пузыря, праздник похоти и геморройных колик. Наша сыновняя и дочерняя преданность этому монстру прямо пропорциональна его преданности нам. Вот и получается, что деньги с множеством нулей — для нас беда. Так что с легкостью понесем свои немного нулевые до ближайшего гастронома. И уж как ими распорядиться я знаю точно. И никаких проблем. Я иду. Я свободный. На мне ни пылинки грязи. Я — птица в небе. Я лечу. Мне легко. Я приветствую тебя, мой Париж!
На дверях, со стороны подъезда, за тонким дермантиновым ремешком (дермантином была обита моя дверь) я заметил кусочек белой бумаги. Это был прокомпостированный талон для проезда в общественном транспорте. А для меня — условный знак, что приехала Лина. Так она всегда обозначала свой приезд ко мне, когда меня не было. Теперь я понял, кто мне все утро звонил.
Приезд Лины требовал кардинального изменения планов. Талон обозначал: вечером она будет у меня. Значит, что можно? Кружку пива, ну и, пожалуй, стакан вина, не больше. Перспектива напиться до прихода Лины ничего хорошего не сулила. Кому приятно видеть перед собой покрасневшее хмельное чудовище, которое начинает нести разную чушь да еще делать запросы на любовь. Можно обидеться даже. Да и к тому же встречи с Линой совсем не частые: человек она иногородний. Значит, жесткая коррекция всех планов и... сила воли. Правда, тут возникает другая дилемма: чем заниматься до ее прихода? Это же целый день! Но хватит!!! Пока хватит. Сначала пиво и, может, глоток вина, а все остальное потом. Только бы не поддаться соблазну на большее.
Моя улица, на которой я живу, где Солнце и Луна, сменяя друг друга, по очереди отдыхают на крыше моего четырехэтажного дома и, обязательно на несколько часов заглянув в окно, ласкают надеждой на здоровье и хорошее настроение, а еще на желанную неожиданность, которая зажигает сердце свободой птичьего полета, — моя улица — бульвар Шевченко. Он, как прогулочная аллея в каком-нибудь небольшом парке: в одном конце плюнь — долетит до другого. Всей ходы от «А» до «Я» пять минут, не больше. «А» — это небольшой барельеф Тарасу Шевченко, в честь которого и назван бульвар, «Я» — кинотеатр «Киев». Тенистые каштаны и клены создают сплошную непроглядную крышу, под которой и в дождь можно сидеть не промокая. В самую невыносимую жару здесь свежо и прохладно — легко дышится.
А осенью, тихой порой, мягкие солнечные лучи, неслышно скользя по золотым листьям вниз, делают воздух желтым-желтым, будто глаза кошки.
Есть на бульваре и небольшой импровизированный базар, который своим разнообразием продуктов и Комаровке мало в чем уступит. Весной здесь купишь и первый свежий огурец, и помидор, и петрушку, и лук, и укроп, и капусту. Летом, осенью, зимой — все, что огород дает, а еще — молоко коровье и козье, творог, яйца, кур, сало, самодельную копченую колбасу, вяленых щук, плоток, лещей.
И местные путаны здесь гуляют себе.
Как-то ближе к осени, когда тепло еще не оставило землю и в природе ласково и хорошо, а уходящее лето приобрело свое яркое выражение в цвете деревьев, травы и даже воздуха, я с одним знакомым шел к пивбару. В руках у меня была бутылка водки. Дотянулись до этого «криминального сборища». «Криминального» потому, что никто никаких налогов в казну не платил: ни торгаши, ни путаны. Все, как всегда, существовало на свой страх и риск. И первых, и вторых не оставляла без внимания милиция. И если путаны во время милицейского налета могли маскироваться под покупателей, то бабулькам — а в основном они составляли ряды торговавших — некуда было спрятаться: их «преступная деятельность» просматривалась со всех сторон. И с ними не церемонятся: несколько человек бросают в машину (на всех мест не хватает), везут куда-то, остальных разгоняют. Было и такое, что отбирали сигареты, у кого они были, остальных не трогали. Но все равно после большого или маленького разгона базар возрождался, как пресловутая птица Феникс, и негромким шумом шумел опять до новой милицейской операции. Вечная жизнь вечных мучеников! Слезы и боль, горечь и разочарование. Проклятие в адрес власти и покорное ее обожание... Так вот: дотянулись с бутылкой водки в руках до базара, отоварились нехитрой закуской — солеными огурцами, поллитровой баночкой маринованных опят, небольшим кольцом домашней колбасы, и решили идти ко мне; может, метров сто до моего дома. Вдруг одна бабуся-торговка остановила нас.
К Пашке Стрельнову повадился за добычей волк, по всему видать — щенок его дворовой собаки-полуволчицы. Пришлось выходить на охоту за ним…
Великий мастер японской каллиграфии переживает инсульт, после которого лишается не только речи, но и волшебной силы своего искусства. Его ученик, разбирая личные вещи сэнсэя, находит спрятанное сокровище — древнюю Тушечницу Дайдзэн, давным-давно исчезнувшую из Японии, однако наделяющую своих хозяев великой силой. Силой слова. Эти события открывают дверь в тайны, которые лучше оберегать вечно. Роман современного американо-японского писателя Тодда Симоды и художника Линды Симода «Четвертое сокровище» — впервые на русском языке.
Можно ли стать богом? Алан – успешный сценарист популярных реалити-шоу. С просьбой написать шоу с их участием к нему обращаются неожиданные заказчики – российские олигархи. Зачем им это? И что за таинственный, волшебный город, известный только спецслужбам, ищут в Поволжье войска Новороссии, объявившей войну России? Действительно ли в этом месте уже много десятилетий ведутся секретные эксперименты, обещающие бессмертие? И почему все, что пишет Алан, сбывается? Пласты масштабной картины недалекого будущего связывает судьба одной женщины, решившей, что у нее нет судьбы и что она – хозяйка своего мира.
Автобиографическую эпопею мастера нон-фикшн Александра Гениса (“Обратный адрес”, “Камасутра книжника”, “Картинки с выставки”, “Гость”) продолжает том кулинарной прозы. Один из основателей этого жанра пишет о еде с той же страстью, юмором и любовью, что о странах, книгах и людях. “Конечно, русское застолье предпочитает то, что льется, но не ограничивается им. Невиданный репертуар закусок и неслыханный запас супов делает кухню России не беднее ее словесности. Беда в том, что обе плохо переводятся. Чаще всего у иностранцев получается «Княгиня Гришка» – так Ильф и Петров прозвали голливудские фильмы из русской истории” (Александр Генис).
Судьба иногда готовит человеку странные испытания: ребенок, чей отец отбывает срок на зоне, носит фамилию Блаженный. 1986 год — после Средней Азии его отправляют в Афганистан. И судьба святого приобретает новые прочтения в жизни обыкновенного русского паренька. Дар прозрения дается только взамен грядущих больших потерь. Угадаешь ли ты в сослуживце заклятого врага, пока вы оба боретесь за жизнь и стоите по одну сторону фронта? Способна ли любовь женщины вылечить раны, нанесенные войной? Счастливые финалы возможны и в наше время. Такой пронзительной истории о любви и смерти еще не знала русская проза!
В романе «Крепость» известного отечественного писателя и философа, Владимира Кантора жизнь изображается в ее трагедийной реальности. Поэтому любой поступок человека здесь поверяется высшей ответственностью — ответственностью судьбы. «Коротенький обрывок рода - два-три звена», как писал Блок, позволяет понять движение времени. «Если бы в нашей стране существовала живая литературная критика и естественно и свободно выражалось общественное мнение, этот роман вызвал бы бурю: и хулы, и хвалы. ... С жестокой беспощадностью, позволительной только искусству, автор романа всматривается в человека - в его интимных, низменных и высоких поступках и переживаниях.