Бульвар - [18]

Потом неспеша встал, пошел в ванную.

Из зеркала на меня смотрело что-то доисторическое. Я подмигнул этому чуду-юду, оно мне, и мы с пылкостью взялись за сложный переход от доисторического облика в облик современного интеллигента. Где-то через полчаса мы все-таки чего-то добились и уже не без симпатии смотрели друг на друга. Денег у меня было тысяч десять. И это с учетом того, что жить на них нужно почти неделю. Небогато. Но чьей голове боль, кроме моей?! Да и не очень меня смущает их количество. Сегодня есть — а завтра подумаешь. Если б впервые это, так, может, и затревожился бы. А если все время с финансами напряг — тогда это уже способ существования, ибо куда и как использовать значительную сумму — моя фантазия не одолела бы.

Для нас, восточных славян, законодателей лагерного социализма, испытание толстым кошельком равнозначно чуть ли не смерти — сопьешься! Вло­жить в какое-нибудь полезное дело — не умеем. Да и нет того полезного дела. Не родили от октябрьского переворота, потому что сам переворот гермофродитом оказался, гомиком, педерастом. А они не рожают будущее, не рожают завтра и послезавтра. Не дают право на жизнь другим: право на доверие и от­ветственность за него; право на закон и справедли­вость. Все загадили ложью, изменой, страхом, на­силием. И только знают праздник своих вонючих гнилых внутренностей, праздник грыжи и недержания мочевого пузыря, праздник похоти и геморрой­ных колик. Наша сыновняя и дочерняя преданность этому монстру прямо пропорциональна его предан­ности нам. Вот и получается, что деньги с множес­твом нулей — для нас беда. Так что с легкостью понесем свои немного нулевые до ближайшего гас­тронома. И уж как ими распорядиться я знаю точ­но. И никаких проблем. Я иду. Я свободный. На мне ни пылинки грязи. Я — птица в небе. Я лечу. Мне легко. Я приветствую тебя, мой Париж!

На дверях, со стороны подъезда, за тонким дермантиновым ремешком (дермантином была обита моя дверь) я заметил кусочек белой бумаги. Это был прокомпостированный талон для проезда в обще­ственном транспорте. А для меня — условный знак, что приехала Лина. Так она всегда обозначала свой приезд ко мне, когда меня не было. Теперь я понял, кто мне все утро звонил.

Приезд Лины требовал кардинального измене­ния планов. Талон обозначал: вечером она будет у меня. Значит, что можно? Кружку пива, ну и, пожа­луй, стакан вина, не больше. Перспектива напиться до прихода Лины ничего хорошего не сулила. Кому приятно видеть перед собой покрасневшее хмель­ное чудовище, которое начинает нести разную чушь да еще делать запросы на любовь. Можно обидеться даже. Да и к тому же встречи с Линой совсем не час­тые: человек она иногородний. Значит, жесткая кор­рекция всех планов и... сила воли. Правда, тут возни­кает другая дилемма: чем заниматься до ее прихода? Это же целый день! Но хватит!!! Пока хватит. Снача­ла пиво и, может, глоток вина, а все остальное потом. Только бы не поддаться соблазну на большее.

Моя улица, на которой я живу, где Солнце и Луна, сменяя друг друга, по очереди отдыхают на крыше моего четырехэтажного дома и, обязательно на не­сколько часов заглянув в окно, ласкают надеждой на здоровье и хорошее настроение, а еще на желанную неожиданность, которая зажигает сердце свободой птичьего полета, — моя улица — бульвар Шевченко. Он, как прогулочная аллея в каком-нибудь небольшом парке: в одном конце плюнь — долетит до другого. Всей ходы от «А» до «Я» пять минут, не больше. «А» — это небольшой барельеф Тарасу Шевченко, в честь которого и назван бульвар, «Я» — кинотеатр «Киев». Тенистые каштаны и клены создают сплошную непроглядную крышу, под которой и в дождь можно сидеть не про­мокая. В самую невыносимую жару здесь свежо и прохладно — легко дышится.

А осенью, тихой порой, мягкие солнечные лучи, неслышно скользя по золотым листьям вниз, дела­ют воздух желтым-желтым, будто глаза кошки.

Есть на бульваре и небольшой импровизирован­ный базар, который своим разнообразием продуктов и Комаровке мало в чем уступит. Весной здесь купишь и первый свежий огурец, и помидор, и пет­рушку, и лук, и укроп, и капусту. Летом, осенью, зи­мой — все, что огород дает, а еще — молоко коровье и козье, творог, яйца, кур, сало, самодельную копче­ную колбасу, вяленых щук, плоток, лещей.

И местные путаны здесь гуляют себе.

Как-то ближе к осени, когда тепло еще не оставило землю и в природе ласково и хорошо, а уходящее лето приобрело свое яркое выражение в цвете дере­вьев, травы и даже воздуха, я с одним знакомым шел к пивбару. В руках у меня была бутылка водки. До­тянулись до этого «криминального сборища». «Кри­минального» потому, что никто никаких налогов в казну не платил: ни торгаши, ни путаны. Все, как всегда, существовало на свой страх и риск. И пер­вых, и вторых не оставляла без внимания милиция. И если путаны во время милицейского налета могли маскироваться под покупателей, то бабулькам — а в основном они составляли ряды торговавших — неку­да было спрятаться: их «преступная деятельность» просматривалась со всех сторон. И с ними не цере­монятся: несколько человек бросают в машину (на всех мест не хватает), везут куда-то, остальных раз­гоняют. Было и такое, что отбирали сигареты, у кого они были, остальных не трогали. Но все равно после большого или маленького разгона базар возрождал­ся, как пресловутая птица Феникс, и негромким шу­мом шумел опять до новой милицейской операции. Вечная жизнь вечных мучеников! Слезы и боль, го­речь и разочарование. Проклятие в адрес власти и покорное ее обожание... Так вот: дотянулись с бу­тылкой водки в руках до базара, отоварились нехит­рой закуской — солеными огурцами, поллитровой баночкой маринованных опят, небольшим кольцом домашней колбасы, и решили идти ко мне; может, метров сто до моего дома. Вдруг одна бабуся-торгов­ка остановила нас.