Бульвар - [17]
— Ну, Ветров, ты что-то не туда коней погнал, — тихо заметил Салевич.
— Понесло, понесло уже! — вскрикнул Шулейко.
— Не перебивать, когда говорит старший! Я еще не закончил, — не уступал Ветров.
— Так ты до утра нам будешь лекцию читать, — весело шутил Шулейко.
— До утра не буду, но еще одну минуту займу, — уточнил Ветров.
— Только одну! Засекаю, — веселился Шулейко.
Несколько мгновений Ветров молчал, глядя поверх очков в окно, за которым почти сразу выявлялись стена и окна здания Дома пионеров, откуда слышалась веселая танцевальная музыка.
— Ты слабак, Юлик, — как бы про себя повторил Ветров. — Тонкий, нежный слабак. Выдержать всю эту черноту могут только толстокожие и глухие. Пусть тебе будет хорошо там, если ты так решил...
— Ну вот... хорошо закончил, — заметил Шулейко.
Ветров немного приподнял рюмку, выпил. Остальные поддержали.
Мой разбег набирал скорость, шире раскрывались крылья. Одной ногой я уже оторвался от земли.
Разговаривали все сразу, не слушая друг друга. Пили и разговаривали опять.
Я летел — свободный, легкий. Все было хорошо, без проблем. Ничто земное не тяготило мне душу. Иногда встревал в разговор, что-то рассказывал, смеялся, слушал других. Оставалась одна сложность: доехать домой. Но об этом я пока не думал.
***
Голубой тигр раздирал мой череп и загнутыми длинными когтями царапал мозг. Будто циркулярная пила звенела в моей голове. А он продерет когтями и в глаза ласково смотрит, продерет — и смотрит. Моя голова трещала от этого невыносимого въедливого звона, который болезненной волной прокатился по мне.
Дзи-и-инь! - уже в который раз, и усмешка тигра, и моя безвольная слабость, чтобы его оттолкнуть. Я не мог пошевелить свое разбитое неподвластное мне тело, которое, будто холодец, расползалось по дивану. Оно не подчинялось никаким моим командам. Только под когтями тигра закипал в голове циркулярный звон, и всего насквозь пронзала болезненная дрожь. «Отойди-и-и... не трогай мою голову... ты — фашист...» — как-то так хотели защититься мои пересохшие губы от тигра. Но дальше хотения дело не шло; на этой примитивной стадии все обрывалось. Мне так делалось жаль себя за свою немощность, что даже две слезинки выкатились из глаз. Не знаю, кому жаловался: «Я совсем один, никому не нужен, никто меня не любит, никто не пожалеет... И этот ненавистный тигр! Зачем он расколол мне голову?! Чего он хочет? Я не желаю его видеть! Ну заберите кто-нибудь, выгоните из квартиры это животное. Подоприте двери рельсом, на окна повесьте решетки, чтоб он не залез опять. Лю- ю-ю-ди-и-и! Братья и сестры! Я же тоже вам брат. Неужели на погибель бросите человека? Голова... моя голова... Гоните, гоните... Не могу больше терпеть эту циркулярку!..»
Тигр скрутил огромную фигу, облизал ее, понюхал, торжественно, будто символ своей славы и силы, поднял над собой, а потом со всего размаха сунул мне в анальный проход.
Я проснулся, сел на диване. Почувствовал, что под задницей что-то трет. Засунул туда руку — и вытащил рюмку.
На столе возле меня стояла начатая бутылка «Вермута», там же на газете лежали надкусанная луковица, погрызенный кусок хлеба.
В дверь звонили. Резкий, действительно циркулярный звонок. Он достался мне от бывших жильцов. И хоть его звон раздражал своей дикостью — пока не менял на новый, более благозвучный: не было финансовой возможности.
Опять его циркулярный вопль.
Сижу.
Опять...
Сижу. Ни движения. Как каменный Будда смотрю в одну точку. Что-то полужидкое, полутуманное перед глазами, отточенное расплывчатым лиловым разводом.
Голова, как пустая бочка из-под прокисшей квашеной капусты.
Будто не я — а кто-то другой заселил мою телесную оболочку.
Еще звонок.
Часы показывают без десяти девять. Какой дурак в такую рань звонит? Что нужно этому уроду? Ну нет меня, нет. Я улетел в Париж. Я прогуливаюсь по его бульварам. Я вышел на Пляс Пегаль. Я оседлал Эйфелеву башню и мочусь с нее на весь Париж. Моя струя выше Гималайских гор. Я над Парижем. Я мочусь... Парижане думают, что дождь идет... Ха-ха-ха!
Я безвольно откинулся на подушку. Звонок больше не беспокоил. «Пивка бы», — подумалось. Но двигаться было выше всяких сил. Даже чай пока оставался недосягаемой мечтой. Нутро жгло горячим костром. Перед глазами потолок, а я— тряпичная кукла на диване.
Было двенадцать часов, когда я, наконец, смог себя пошевелить. И пусть пока без легкости, но уже положительно чувствуя точность своих физических действий.
Нужно было вставать и чем-нибудь заниматься. Завтрашний день меня не тяготил: понедельник — законный выходной. А сегодня я был свободен: ни спектакля, ни репетиции не было.
Решил распределить занятия следующим образом: сначала привести себя в надлежащий внешний вид (откровенно говоря — задача непростая), затем сходить попить пивка, а, может, даже подумать насчет бутылочки вина. И хоть на столе у меня стоял только начатый «Вермут», я знал: если стакан выпью — его будет мало и придется бежать в магазин.
Так лучше сразу взять. Перспектива показалас заманчивой и я, как только мог, бодро вскочил с дивана. Круги в голове и искристые звездочки предупредили: не храбрись, парень, не молодой уже, не та кровь в жилах, и с тем я сразу согласился. Несколько минут сидел, пока все физические функции организма не справятся с ударом, который вчера нанес по ним на Юликовых сороковинах.
К Пашке Стрельнову повадился за добычей волк, по всему видать — щенок его дворовой собаки-полуволчицы. Пришлось выходить на охоту за ним…
Великий мастер японской каллиграфии переживает инсульт, после которого лишается не только речи, но и волшебной силы своего искусства. Его ученик, разбирая личные вещи сэнсэя, находит спрятанное сокровище — древнюю Тушечницу Дайдзэн, давным-давно исчезнувшую из Японии, однако наделяющую своих хозяев великой силой. Силой слова. Эти события открывают дверь в тайны, которые лучше оберегать вечно. Роман современного американо-японского писателя Тодда Симоды и художника Линды Симода «Четвертое сокровище» — впервые на русском языке.
Можно ли стать богом? Алан – успешный сценарист популярных реалити-шоу. С просьбой написать шоу с их участием к нему обращаются неожиданные заказчики – российские олигархи. Зачем им это? И что за таинственный, волшебный город, известный только спецслужбам, ищут в Поволжье войска Новороссии, объявившей войну России? Действительно ли в этом месте уже много десятилетий ведутся секретные эксперименты, обещающие бессмертие? И почему все, что пишет Алан, сбывается? Пласты масштабной картины недалекого будущего связывает судьба одной женщины, решившей, что у нее нет судьбы и что она – хозяйка своего мира.
Автобиографическую эпопею мастера нон-фикшн Александра Гениса (“Обратный адрес”, “Камасутра книжника”, “Картинки с выставки”, “Гость”) продолжает том кулинарной прозы. Один из основателей этого жанра пишет о еде с той же страстью, юмором и любовью, что о странах, книгах и людях. “Конечно, русское застолье предпочитает то, что льется, но не ограничивается им. Невиданный репертуар закусок и неслыханный запас супов делает кухню России не беднее ее словесности. Беда в том, что обе плохо переводятся. Чаще всего у иностранцев получается «Княгиня Гришка» – так Ильф и Петров прозвали голливудские фильмы из русской истории” (Александр Генис).
Судьба иногда готовит человеку странные испытания: ребенок, чей отец отбывает срок на зоне, носит фамилию Блаженный. 1986 год — после Средней Азии его отправляют в Афганистан. И судьба святого приобретает новые прочтения в жизни обыкновенного русского паренька. Дар прозрения дается только взамен грядущих больших потерь. Угадаешь ли ты в сослуживце заклятого врага, пока вы оба боретесь за жизнь и стоите по одну сторону фронта? Способна ли любовь женщины вылечить раны, нанесенные войной? Счастливые финалы возможны и в наше время. Такой пронзительной истории о любви и смерти еще не знала русская проза!
В романе «Крепость» известного отечественного писателя и философа, Владимира Кантора жизнь изображается в ее трагедийной реальности. Поэтому любой поступок человека здесь поверяется высшей ответственностью — ответственностью судьбы. «Коротенький обрывок рода - два-три звена», как писал Блок, позволяет понять движение времени. «Если бы в нашей стране существовала живая литературная критика и естественно и свободно выражалось общественное мнение, этот роман вызвал бы бурю: и хулы, и хвалы. ... С жестокой беспощадностью, позволительной только искусству, автор романа всматривается в человека - в его интимных, низменных и высоких поступках и переживаниях.