Бульвар - [15]
— 3а что пьем, кроме нас? Есть что-то конкретное? — спросил я, поднимая свою кружечку.
— Есть. За Юлика... За его память. Сорок дней сегодня, — пояснил Ветров.
Я почувствовал неприятный холодок на сердце, будто его на минуту засунули в морозилку. Черт! Ну пусть не друзья, а коллеги. Почти двадцать лет в одной гримерке спина к спине. И вот так забыть... Да не нужно никаких слез и горя, показной скорби на лице — просто вспомнить...
Ах — я! Ах — засранец! Ах — поносная дрянь! Ах — жмурик в памперсах! Примитивный болтун!
Молча выпили.
Про что говорили парни до меня, я не знал. Начинать опять вспоминать Юлика было бы с моей стороны не лучшим действием. Был уверен: ребята говорили, вспоминали. Я ждал продолжения их разговора, чтобы непринужденно вплестись в него своими мыслями. Забытый мной день Юликовых сороковин отбил все желание что-то говорить. Было мгновение, когда я подумал: может, уйти, сославшись, например, на срочную запись на радио. Мне показалось, что я не вписываюсь в круг поминающих. Но потом все-таки остался, только засуетился немного.
— Так я в магазин. Десять минут, и буду, — предложил я.
— Не нужно. У нас еще целая батарея, — успокоил меня Салевич.
— Вот это допьем, а потом смекнем, — блеснув влажными глазами, срифмовал Амур.
— Поэ-э-эт, — немного издеваясь, сказал Салевич, и его круглое лицо со светлыми негустыми усами и такой же бородой расплылось в улыбке.
Салевич сам писал стихи, довольно неплохие, и этим своим хобби часто доставал меня, требуя внимания. Я слушал — чаще хвалил. А когда находил, как мне казалось, нечто далекое от поэзии — огорчал замечаниями. Салевич не обижался, а мой искренний анализ понимал как приглашение почитать новые стихи, тем и пользовался. А я не мог отказать, слушал, делал замечания, потому что понимал: поэту нужен хоть один, профессиональный — таким я себя считал — слушатель, который может подсказать что-то основательное, похвалить или покритиковать.
— Поэ-э-эт, — еще раз повторил Салевич.
— Амурчик — не трубадурчик, — подзадоренный Салевичем, забавлялся Амур, выдавая новый экспромт.
Другой раз, играя в шахматы — целые баталии происходили здесь, с руганью и обидами — Амур выдавал такие стихотворные забавы (по-другому не назовешь), что если бы хотел — нарочно не придумаешь. Вот например: Амурчик слоником на Борьку, а Борька коником лепсь с горки. Или вот забава — нескладуха: гымы, шымы, шигыгы, хочешь я, а хочешь — ты... Как-нибудь комментировать эти шутки, наверное, излишне. При встрече со знакомыми женщинами он каждой поцелует ручку, скажет что-нибудь приятное, что ласкает им слух. И как результат — прозвище Амур. Ему самому оно нравилось. Сам себя любил называть этим прозвищем: «Амурчик все знает», «Амурчик быстро вернется», «Амурчик не злится». Балдел от своего прозвища. А по паспорту был Адась Викентьев.
— Налей ему еще, — имея в виду меня, распорядился Ветров. — Мы уже в хорошем забеге — пусть догоняет нас.
— Парни, не гоните коней, я свое возьму,— не очень-то активно отпирался я.
— Догоняй, догоняй. Иначе Юлик на том свете обидится. За его память. Он любил тут посидеть, поговорить, выпить рюмку. Давай, давай, — сунул мне в руку кружечку с водкой.
— За Юлика... Светлая ему память, — я выпил.
Салевич подал мне бутерброд. На этот раз с колбасой и долькой помидора.
— О, заработала, морда покраснела, — глядя на меня, скалился Шулейко.— Еще полкружечки ему — и на равных.
— Нет-нет, — теперь уже активно замахал я руками. — Успеется. Дайте осесть выпитому.
— Осядет. Амур, полкружечки ему! — сказал Шулейко. — И про нас всех тоже не забудь.
Глаза Шулейко, как серо-зеленые маслины, выпирали из глазниц, отсвечивая мутным елейным блеском.
Голову, с полным лицом и приплюснутым боксерским носом — хотя к боксу никакого отношения он не имел — с коротким безвольным подбородком, под которым свисал другой, похожий на зоб, он держал немного откинув назад, глядя на всех как бы на расстоянии. Владея прекрасным чувством юмора и острым словом в компании или просто в обычной жизни, он никогда не проявлял этой своей способности на каких-нибудь «жизненных» для театра собраниях или сборах труппы. Сидел тише, чем мышь под веником. Никогда не поставит подпись в письме в высшую инстанцию, которое имеет намерение кого-нибудь защитить из обиженных коллег от узурпаторства местных чиновников или, наоборот, чтобы освободить от занимаемой должности того или иного узурпатора, который не справляется со своими обязанностями. А это обычно или директор, или главный режиссер, ниже в своей деятельной организованности актеры не опускаются. От их выпендрежа часто отдает примитивным диктаторством, а еще чаще — элементарным неумением работать. И актеры защищаются: выступают на собраниях, пишут письма в министерство культуры, в разные комиссии при президенте. Бывает, что и статьи в газету пишут: это уже чуть ли не последняя инстанция, где можно добиться справедливости. И вот тогда, когда большая половина актерских подписей утверждала положительность такого письма — потому как, что ни говори, а письма для интеллигентов, как камень у пролетариата: их оружие — ставил свою подпись Шулейко. Он заболел мыслью получить звание. И натолкнули его на эту мысль друзья-актеры, как-то на собрании «от балды» предложив включить его в список.
Можно ли стать богом? Алан – успешный сценарист популярных реалити-шоу. С просьбой написать шоу с их участием к нему обращаются неожиданные заказчики – российские олигархи. Зачем им это? И что за таинственный, волшебный город, известный только спецслужбам, ищут в Поволжье войска Новороссии, объявившей войну России? Действительно ли в этом месте уже много десятилетий ведутся секретные эксперименты, обещающие бессмертие? И почему все, что пишет Алан, сбывается? Пласты масштабной картины недалекого будущего связывает судьба одной женщины, решившей, что у нее нет судьбы и что она – хозяйка своего мира.
Автобиографическую эпопею мастера нон-фикшн Александра Гениса (“Обратный адрес”, “Камасутра книжника”, “Картинки с выставки”, “Гость”) продолжает том кулинарной прозы. Один из основателей этого жанра пишет о еде с той же страстью, юмором и любовью, что о странах, книгах и людях. “Конечно, русское застолье предпочитает то, что льется, но не ограничивается им. Невиданный репертуар закусок и неслыханный запас супов делает кухню России не беднее ее словесности. Беда в том, что обе плохо переводятся. Чаще всего у иностранцев получается «Княгиня Гришка» – так Ильф и Петров прозвали голливудские фильмы из русской истории” (Александр Генис).
Сэм Дюшан, сочинитель шпионских романов, вдохновленный бессмертным шедевром Сервантеса, придумывает своего Дон Кихота – пожилого торговца Кишота, настоящего фаната телевидения, влюбленного в телезвезду. Вместе со своим (воображаемым) сыном Санчо Кишот пускается в полное авантюр странствие по Америке, чтобы доказать, что он достоин благосклонности своей возлюбленной. А его создатель, переживающий экзистенциальный кризис среднего возраста, проходит собственные испытания.
Судьба иногда готовит человеку странные испытания: ребенок, чей отец отбывает срок на зоне, носит фамилию Блаженный. 1986 год — после Средней Азии его отправляют в Афганистан. И судьба святого приобретает новые прочтения в жизни обыкновенного русского паренька. Дар прозрения дается только взамен грядущих больших потерь. Угадаешь ли ты в сослуживце заклятого врага, пока вы оба боретесь за жизнь и стоите по одну сторону фронта? Способна ли любовь женщины вылечить раны, нанесенные войной? Счастливые финалы возможны и в наше время. Такой пронзительной истории о любви и смерти еще не знала русская проза!
В романе «Крепость» известного отечественного писателя и философа, Владимира Кантора жизнь изображается в ее трагедийной реальности. Поэтому любой поступок человека здесь поверяется высшей ответственностью — ответственностью судьбы. «Коротенький обрывок рода - два-три звена», как писал Блок, позволяет понять движение времени. «Если бы в нашей стране существовала живая литературная критика и естественно и свободно выражалось общественное мнение, этот роман вызвал бы бурю: и хулы, и хвалы. ... С жестокой беспощадностью, позволительной только искусству, автор романа всматривается в человека - в его интимных, низменных и высоких поступках и переживаниях.
Повесть известной писательницы Нины Платоновой «Я детству сказал до свиданья» рассказывает о Саше Булатове — трудном подростке из неблагополучной семьи, волею обстоятельств оказавшемся в исправительно-трудовой колонии. Написанная в несколько необычной манере, она привлекает внимание своей исповедальной формой, пронизана верой в человека — творца своей судьбы. Книга адресуется юношеству.