Буквенный угар - [6]

Семь лет назад они познакомились и быстро поженились.

Мика был моложе на четыре года.

Вика была старше на целую вечность — на две любви, три предательства и одного ребенка. Мика для нее означал смену режима обороны на покой.

Его жена всегда была пленительно откровенна.

Он просто пьянел от ее открытости.

— Если ты мне изменишь, — говорила она, — нет, не так… когда ты мне изменишь, Мик, скажи мне об этом, ладно? Понимаешь, это все равно случится, потому что мир полон мужчин и женщин и волны флирта иногда накрывают с головой. Но я не хочу узнавать об этом от других, не хочу, чтобы ты отводил глаза и виноватился, ты слышишь?

Глаза метались при мысли о возможности такого сюжета, слишком слова были остры и подход к проблеме нов. При случае примерял вероятности флирта, но никто не увлекал его. Так был одержим Викой.

Мог ли он подумать, что она изменит ему?

Или мог? Зачем-то же она об этом говорила? Моделировала ситуацию для себя?

Сколько помнил, она всегда нежилась в его пространстве, кошечкой приникала к нему, благодарно и утоленно выгибала шею, говорила и смотрела так, что ныло сердце от мучительной нежности.

И вот вчера она вернулась поздно. Мика сидел за столом и стремительно писал, едва поспевая за мыслью. Вика ткнулась носом в его макушку, втянула родной запах и сказала: «Мик, я влюбилась». Голос дрогнул на «лю».

Он зашелся в молчании.

Вика крутанула его колесный кожаный стул, развернула лицом к себе, уселась к нему на колени, пристроила его руки так, будто он ее держит, и уставилась в его лицо.

— Прикури мне сигарету, Вик.

Легко вскочила, метнулась к своей сумочке, привычно щелкнула, подержала, вдохнула и сунула ему в руку дымящееся дамское баловство.

Он смотрел на тонкий столбик, тающий в пепел, и не мог разорвать молчание.

Встать бы, врезаться лицом в стекло, чтобы текла кровь, чтобы вытекла вся, и тогда упасть на пол пустой шкуркой, и боли уже не во что будет впиваться…

Одиночество упало на него сорвавшимся колоколом. Не убило — сокрыло, отделило от всего и всех.

Он часто думал об ощущении одиночества.

Одиночества изначального.

Как умираешь один, так и живешь один, все союзы — союзы теней.

И думаешь — надо ли?

А сейчас, стараясь укрыться от Викиных слов, найти в пережитом опыте пещерку, куда можно было бы вползти, вдруг вспомнил, как объяснял приятелю философию экзистенциализма:

«Это когда человек остро сознает свою бытийность в каждый момент времени и загибается от выборов векторов пути почти ежечасно; ведь ответственность за выбор лежит только на нем. Даже за божественное провидение не спрятаться, не Его это промысел, а все твой выбор, совпал ли он с промыслом — не вопрос, промысла-то, может, и нет вовсе».

Приятель тогда лишь пьяно кивал, но Мика уже вошел во вкус:

«Так вот, Бог все это напридумал, чтобы человек хоть как-то ощущал себя богом, не в смысле „все могу, что захочу“, а в смысле — как это невыносимо тяжело. И наверное, когда кто-то это понимает, то вот это и есть его общение с Богом, — эта вот общность».

Приятель явно не поспевал за Микиным полетом, но слушал с напряженным вниманием человека, пьющего много и за чужой счет. А Мика уже не говорил — вещал:

«Так вот, другая часть этой философии в том, что в большинстве своем люди не выдерживают такого напряжения выборов и ответственности. Они с положения „личность“ сползают в положение „люди“, периодически выталкиваясь оттуда своей божественностью, но снова сползают туда от невыносимого ужаса одиночества…».

«Невыносимого ужаса одиночества…» — пробормотал Мика вслух.

Вика покачала головой:

— На своей луне ты всегда один, Мик. Спроси же меня обо мне, наконец!

Сквозь все заслоны подступало сознание. Одновременно неведомый приток силы вливался в сердце, но всей силы этого потока хватало лишь на то, чтобы не распасться на куски.

— Итак, моя девочка влюбилась, — слова сложились сами собой, — что ж, неплохо для начала.

Осторожно положил истлевшую сигаретку в пепельницу. Легонько хлопнул ладонью по колену, приглашая Вику сесть «на ручки». Так легче. Так она не будет видеть его глаз.

— Да, твоя девочка влюбилась, и ты первый узнал об этом, — артистично промурлыкала она, устраиваясь поудобнее легким телом.

— Надеюсь, он — джентльмен. — Он решил держать шутливый тон. Все анальгетики, присыпки, повязки — потом, когда останется один. Один.

— Нет, джентльмен — это ты. А он — мачо. Настоящий, брутальный мачо!

— Что ж, разнообразие — принцип, лежащий в основе жизни, — процитировал он на автомате, сам не помня кого.

— Я влюбилась страстно, Мик, понимаешь?

Реплика. Куда запропастилась его реплика? Паузы недопустимы, можно утонуть и не всплыть, вот, кажется, это подойдет:

— Большие девочки должны влюбляться страстно, Вик. Такова природа вещей.

— Я знала, что с тобой можно говорить обо всем! — Отстранилась, легкими пальцами прошлась по его скулам. — Ты мой самый лучший мужчина на свете и без света, за это я тебя люблю, люблю, прямо сейчас ужасно люблю…

Он понимал, что она избывает не им вызванный приступ нежности и желания, но позволил убаюкать себя сладостью этой игры, в которой она даже целовалась по-другому, потому что у «мачо», вероятно, был другой прикус, или большой нос, или выдвинутый подбородок — к черту, пока это его женщина, его женщина, его…