Буквенный угар - [5]
Да, вот еще что я должна о себе обязательно сказать: я не флиртую с людьми.
Я сродство и сходство чувствую.
До свидания.
Лика».
Глава 2
«…Игорь, здравствуйте!
Так нежданно и непрошено приходят откровения…
У нас была лекция по социальной психологии. Ничто не предвещало мук встречи с самой собой.
И тут — лектор предлагает каждому из нас обозначить (идентифицировать) себя одним понятием. Например: „Я — русский“. Или как-то еще. Ребята озадачиваются, но времени на раздумья нет. Следует череда идентификаций: „Я — ученик“, „Я — женщина“, „Я — человек“, „Я — специалист по…“. Я с ужасом жду своей очереди, мне абсолютно нечего сказать, пересохшая от неожиданности подкорка засбоила и не выдает ни одного ответа на вопрос: „Кто я?..“.
Лектор смотрит на меня вопросительно, я выдавливаю: „Я затрудняюсь отдать предпочтение какой-либо идентификации“. Он неожиданно не настаивает, кивает и получает последние пять ответов. Затем говорит:
— Итак, наша способность к самоидентификации есть наша способность к счастью.
Фраза бьет мне в лицо, как выскочившее из-за поворота солнце. Он профессионально — терпеливо — разъясняет, что-де, если мы знаем о себе — кто мы (то есть можем себя идентифицировать), мы ощущаем себя счастливыми. А если мы не знаем о себе — кто мы, нет точки отсчета счастья.
Мы молча впитываем новое знание.
И тогда он добивает меня.
— Но есть люди окраины — маргиналы, — они зависают на краю любой идентификации, расширяя собой пределы любых названий. Они никогда не бывают счастливы, как бы внешне благоприятно ни складывалась их жизнь. Они слишком умны, подчас гениальны, но несчастны…
Вчера выдалось время почитать Ваши вещи.
И знаете, я поняла, почему Вы на меня „запали“. Из-за того, что почувствовали сходство ситуаций в моих рассказах „Без наркоза“ и „Рикошетом“, да?
Ситуации, схожие с Вашими коллизиями, только подобных поворотов сюжета Вы не допускали — уходили раньше, на стадии первых признаков духовного небрежения Вами.
Я тоже не сношу такого. У меня колокол начинает внутри бешено и тяжело раскачиваться, как только в отношениях я чувствую небрежение.
Я тоже ухожу.
В себя.
Близким моим очень трудно это переносить — им сразу холодно делается, и они добывают меня оттуда — из „пустынь себя“, „отдышивают“, „лечат“, — а ведь вся эта возня и есть движения любви, правда же?..
„Без наркоза“ был написан в бешеном порыве сочувствия к Митьке Салтанову.
От Митьки решила уйти жена, она встретила „своего мужчину“.
Мне было Митьку страшно жаль, потому что он умница, и шут, и добрый-добрый. Не верилось, что его можно было вот так взять и оставить.
Но вот — можно…
Я понимала, что могу сделать только одно — помочь ему держать планку самооценки достаточно высоко. И без устали рассказывала ему о его же достоинствах, веселила, как могла, подсовывала интернет-приколы, едкие анекдоты и молилась, молилась…
И тогда же, за четыре часа, написала рассказ…»
В метро есть вагоны с желтым мягким светом, а есть с белым, безжалостным.
Сегодня Мике повезло. Он смотрел на свое отражение в желтом свете, и лицо не казалось ему поношенным.
В преломлении двойного стекла светились тонкие черты тридцатилетнего интеллектуала. Отражение так притягивало, так погружало в себя — миф о Нарциссе многогранен! — что за пять остановок он даже не раскрыл только что купленного нового CTOГOFFa.
Наконец, голос, недоучившийся звучать вежливо, объявил его станцию.
Отражение в стекле помахало на прощание и умчалось в тоннель. Ах нет, нет, конечно, — Мика вышел на своей станции, и все отражения его шагнули назад, в него. И они пошли домой. Все вместе. Но это — фигура речи…
Дома, на семнадцатом этаже, было тихо.
Мика походил по комнатам, повтягивал носом запахи, пытаясь воссоздать картину дня своей жены. Любимой жены.
Вот тут, в кресле, она читала и пила кофе. Белая чашка с кофейными кольцами, как спил дерева. Значит, пила медленно. Наверное, читала что-то интересное.
Вот тут она сбросила коротенькое кимоно, голубое с черным. А вот упаковка от колготок.
«Унеслась моя шальная богиня… В шикарных чулках и неброской одежде…»
Он сидел в обжитом кресле, курил и смотрел на изнанку мира — в никуда.
Часовая стрелка сделала круг. Окурки скрестились в небрежную поленницу.
Взгляд выделил уголок ее мобильника под брошенным кимоно. Черный корпус телефончика под черной лоснистой тканью.
Оставила дома. Или забыла? Значит, ей теперь не позвонить.
«Хорошая вещь — мобильник, — подумалось не совсем в тему, — можно прижать его к уху, сделать вид, что говоришь по телефону, а самому идти и просто думать вслух. И никто не сочтет тебя сумасшедшим. Раньше так было нельзя. А сейчас можно».
Ручка — хороший «паркер» — лежала на столе, большая толстая тетрадь на диване. Вспомнилась мысль, отложенная на запись. Втиснул в буквы слова: «Узор тонких кожаных полос на ее платье напоминал подробный скелетик тополиного листа».
Ручка скользнула из пальцев — со стола — покатилась по паркету. Было плохо, как никогда, совсем было прибито.
Вика-жена исчезала из его жизни, просачивалась, как время сквозь шейку песочных часов, и ничего поделать с этим было нельзя.
Так сложилось, что лучшие книги о неволе в русской литературе созданы бывшими «сидельцами» — Фёдором Достоевским, Александром Солженицыным, Варламом Шаламовым. Бывшие «тюремщики», увы, воспоминаний не пишут. В этом смысле произведения российского прозаика Александра Филиппова — редкое исключение. Автор много лет прослужил в исправительных учреждениях на различных должностях. Вот почему книги Александра Филиппова отличает достоверность, знание материала и несомненное писательское дарование.
Книга рассказывает о жизни в колонии усиленного режима, о том, как и почему попадают люди «в места не столь отдаленные».
Журналист, креативный директор сервиса Xsolla и бывший автор Game.EXE и «Афиши» Андрей Подшибякин и его вторая книга «Игрожур. Великий русский роман про игры» – прямое продолжение первых глав истории, изначально публиковавшихся в «ЖЖ» и в российском PC Gamer, где он был главным редактором. Главный герой «Игрожура» – старшеклассник Юра Черепанов, который переезжает из сибирского городка в Москву, чтобы работать в своём любимом журнале «Мания страны навигаторов». Постепенно герой знакомится с реалиями редакции и понимает, что в издании всё устроено совсем не так, как ему казалось. Содержит нецензурную брань.
Свод правил, благодаря которым преступный мир отстраивает иерархию, имеет рычаги воздействия и поддерживает определённый порядок в тюрьмах называется - «Арестантский уклад». Он един для всех преступников: и для случайно попавших за решётку мужиков, и для тех, кто свою жизнь решил посвятить криминалу живущих, и потому «Арестантский уклад един» - сокращённо АУЕ*.
Ироничная нежная история о любви и воссоединении отца и сына в самых невероятных обстоятельствах. Жизнь Дэнни катится под гору: он потерял работу, залез в долги, а его 11-летний сын не произносит ни слова после смерти матери. Отчаявшись, Дэнни тратит последние деньги на поношенный костюм панды, чтобы работать ростовой куклой в парке. И вот однажды сын Дэнни Уилл заговорил с ним. Вернее, с пандой, и мальчик не подозревает, что под мохнатой маской прячется его отец. Потеряет ли Дэнни доверие Уилла, когда сын узнает, кто он такой, и сможет ли танцующий панда выбраться из долгов и начать новую жизнь? На русском языке публикуется впервые.
Игорь Дуэль — известный писатель и бывалый моряк. Прошел три океана, работал матросом, первым помощником капитана. И за те же годы — выпустил шестнадцать книг, работал в «Новом мире»… Конечно, вспоминается замечательный прозаик-мореход Виктор Конецкий с его корабельными байками. Но у Игоря Дуэля свой опыт и свой фарватер в литературе. Герой романа «Тельняшка математика» — талантливый ученый Юрий Булавин — стремится «жить не по лжи». Но реальность постоянно старается заставить его изменить этому принципу. Во время работы Юрия в научном институте его идею присваивает высокопоставленный делец от науки.
Анна Ривелотэ создает произведения из собственных страданий, реальность здесь подчас переплетается с призрачными и хрупкими впечатлениями автора, а отголоски памяти вступают в игру с ее воображением, порождая загадочные сюжеты и этюды на отвлеченные темы. Перед героями — молодыми творческими людьми, хорошо известными в своих кругах, — постоянно встает проблема выбора между безмятежностью и болью, между удовольствием и страданием, между жизнью и смертью. Тонкие иглы пронзительного повествования Анны Ривелотэ держат читателя в напряжении с первой строки до последней.