Буквенный угар - [23]

Нет, не жаждала. Мне именно что хотелось такой вот теплой, сбалансированной мудрости, которая избавила бы от расхожих тупых истин, царивших в моей среде, я от них задыхалась.

Нет, были и в моей юношеской среде „звезды“, были подвижники, чистые и горячие люди. Но мало. И на всех катили бочку.

Ну вот, на соломонову мудрость не покушаюсь, а все-таки радуюсь, что отвечена была моя молитва тогда — обрела такой взгляд на вещи, как мечталось. И тогда же, заметив за собой, что тщеславна, помолилась о том, чтобы не быть таковой. Просто потому, что знала: не будет страсти неутоленного тщеславия — не будет лишней боли.

Так вот порой оглядываешься назад и понимаешь: Бог некоторые наши молитвы принимает всерьез. На слове ловит.

Знаете, как приятно с Вами говорить о таком вот, о чем не с каждым можно?

Даже если Вы сейчас не поймете верно, Вы угадаете, правда?

Лика».

* * *

Он ответил мне. Мне нестерпимо жаль, что я не могу привести здесь его слов.

Потому что это его слова. Они родились у него, как рождаются дети, и радость моя от них была не меньшая, чем от родившихся у меня детей…

Я смогла написать ему лишь:

«…Наверное, единственно верным ответом на Ваши слова была бы фонтанирующая немота, когда только глаза сияют и смаргивают слезы…

Я знаю и всегда знала, что такая острая любовь есть, когда соитие выводит на предел единения, дальше которого только иное измерение всего…

И мостик к дневному бытию возможен лишь такой, какой возводили Вы, движимые предельным тактом, почти невозможным в человеке обычном…

Я все это откуда-то знаю, хотя у меня никогда так не было…

Но я рада, что это было хотя бы у кого-то…

Каким злым промыслом мутирует это диво двоих, вырождаясь в пошлое прошлое… наверное, это зависть богов…».

Он просил еще рассказать что-нибудь о Швеции, и я написала вот это.

Если плохо (хороший рецепт)

Эта дама пришла в наш маленький пансион для туристов в пригороде Кольмордена и пригласила всех к себе домой, посмотреть ее картины.

Дама — художник. Вернее, она стала художником после психической травмы.

Шведка, хорошо говорившая по-английски, как, впрочем, почти все местные жители, заинтриговала даже самых кондовых из нашей группы.

«Ну а что, — решили они, — можно сходить. Во-первых, она — псих, сама сказала. Во-вторых, посмотреть шведский дом интересно, в-третьих, она разрешила без спросу проходить к заливу через ее садик за домом. Да, и еще она сказала, что ее история с психической травмой попала в газеты, обещала показать выпуски на разных языках».

Я поплелась с коллективом, потому что по-английски, кроме меня, никто не говорил. А вообще мне психи не интересны. Я и сама — псих.

Народы, погыгикивая, вваливались в просторный холл хорошего дома. Посматривали на висевшие полотна. Локтями в бок друг дружке сигнализировали о своей «нормальности».

Картины их не впечатляли. Какие-то ирисы на белом, ирисы на бежевом, на розовом. В орхидейном изгибе лепестков ирисов мерещились народам клейма и диагнозы этой бедолаги хозяйки.

Я скучала, картины были невзрачны, художница молчала, ждала тишины. Не улыбалась. Просто ждала.

Угомонившись, народы обратили взоры к хозяйке, зазвавшей к себе русско-туристов.

«Когда я выиграла в суде дело против своего начальника, — начала она, вызвав немедленное уважение слушающих, — то купила этот дом, на деньги, выплаченные за моральный ущерб».

Группа остолбенела, озирая хоромы, веранду, сад, вид на залив и эту темноватую блондинку, у которой дрожали пальцы с крупными крепкими ногтями.

Я удочерила ее тут же.

«Что же ты вынесла, детка, — стучало мне в виски стиснутое сердце, — если и теперь у тебя дрожит не голос, а пальцы, несмотря на весь уют и шик, запах свежести с залива и георгины красной стеной в саду».

«Я работала учительницей в школе для слаборазвитых детей».

«Для дебилов», — уяснила для себя группа.

«Директор школы… очень плохо со мной обращался… не раз. Вот, — она показала на газеты за стеклом витринного шкафчика, — здесь все написано».

Слушатели притихли. Не высказывали предположений, не задавали вопросов. Господи, хорошие вы мои, да вы нормальные, оказывается, люди.

Это когда речь о неважном, они бестактны. А сейчас они являли сеанс групповой тактичности. Мне стало почти хорошо.

«Те картины, что вы сейчас посмотрели, — продолжала женщина, — я нарисовала очень давно, задолго до этой… травмы».

Наши молчали, не уточняя. Слушали.

«А потом, после… этого случая, я испытывала постоянную сильную ярость. Я хотела все крушить и ломать, крушить и ломать, крушить и ломать…».

Она с усилием сомкнула рот, наклонила голову резко вниз.

«Мой терапевт посоветовал мне вновь купить краски и рисовать. Без кистей. Пальцами. Или просто красками».

«Как это?» — заинтересовались безопасной темой слушатели.

«Вот», — отдернула занавес художница.

«Вот тут нарисовано пальцами».

Силуэты женщин в томных шляпах. Виды только со спины. Они бредут вперед. У одной указательный палец продет в петельку манто, она волочит по полу вечерний драгоценный мех. Все синее и багровое, синее и багровое.

Линии, проведенные пальцем, толсты, а силуэты легки, вот только идут, идут, а не уходят…