Букет горных фиалок - [63]

Она не знала, когда придет помощь и придет ли вообще. Швырнув наваху в водопад, она пришла к выводу, что ей необходимо самой спуститься со скалы и идти в селение за подмогой — любое промедление может оказаться смертельным для Джереми. Но, спустив ноги за край, Элль поняла, что не с состоянии совершить такой подвиг: слишком сильны в ней страх высоты и неуверенность в собственных силах. Она неминуемо свалится, а это стопроцентная гарантия смерти для обоих.

Проклиная свою слабость, она убедила себя в том, что Джереми не мог действовать в одиночку и в селении знают, куда он отправился. И помощь придет. Придет скоро. Очень скоро. И ей надо всего лишь немного подождать.

При мысли о муже, лежавшем без сознания в тоннеле, ее охватило чувство тоски и безысходности, то самое, приступ которого она испытала, получив первый букет фиалок от Маню. Элль удивилась самой себе: она впервые вспомнила и о букете, и о внезапном необъяснимом страхе, сопровождавшем его появление. И заключила, что ее предчувствие получило полное подтверждение. Она вернулась в тоннель, села возле Джереми и так и сидела, не сводя с него глаз.

12

Порез на руке Маню был неопасным: это Элль мнилось, что ударом навахи она нанесла Маню серьезную рану. Он спустился со скалы быстро и привычно, как проделывал это много раз. Как только его босые ступни коснулись небольшой террасы (не шире ладони), выступающей из камня, он, прижавшись спиной к скале, проскользнул через боковину потока водопада. Здесь вода образовала тонкую завесу, закрывающую пустое пространство под потоком.

Появившись из-за водопада, как кобольд, вышедший прямо из чрева горы, он спрыгнул в озеро. Глубина озера в этом месте была невелика — до середины бедер.

Вылетев в туче брызг на берег, он бросился бежать прочь из Козьего ущелья. Сначала Маню бежал по тропе, а когда отвесные голые стены ущелья стали более пологими и на них появилась растительность, кинулся вверх по склону, цепляясь за ветви кустарников. С истинно обезьяньей ловкостью он за считанные минуты взлетел по склону и бросился бежать дальше в горы, уходя от селения, от ферм.

Он провел в горах весь день и большую часть ночи, возле огромной каменной глыбы из тех, которые помнили времена, когда Европа несла на себе тяжесть ледяного панциря. Изредка он спускался с камня, чтобы напиться воды из ручья. Голод он утолял ягодами и кислыми плодами дикой яблони, росшей поблизости. Маню то забирался на камень и сидел на нем, обратившись лицом в сторону селения, то начинал ходить кругами вокруг глыбы, жестикулируя и разговаривая сам с собой. Дважды над ним пролетал вертолет, но Маню, заслышав тарахтенье вертолетного двигателя, задолго до появления в небе геликоптера прятался, залезая под камень, который с одного края возвышался над почвой, оставляя внушительную щель. Один раз он достал из кармана губную гармонику и долго, с час, играл для самого себя, но его игра неожиданно прервалась плачем, и Маню запустил гармоникой в куст шиповника, который рос у подножия глыбы. Ему пришлось спуститься, чтобы отыскать ее вновь. Найдя гармонику, застрявшую в развилке веток, он заботливо проверил, не испортилась ли она, и, убедившись, что гармоника в полном порядке, снова спрятал ее в карман и больше не доставал. Порез на руке не давал ему покоя, он задирал рукав и пристально вглядывался в узкую рану с давно подсохшей кровью, словно ждал, что она заговорит с ним, объяснит ему, в чем он виноват.

Маню был в смятении. Даже зрелище садящегося за гору солнца не привнесло в его душу покой и восторг, как это происходило обычно.

За всю его жизнь такое с ним происходило всего второй раз. Он чувствовал, что происходит что-то не так, совсем не так. В первый раз это случилось, когда мать подвела его к отцу, который, вытянувшись, лежал на кровати со сложенными на груди руками, с закрытыми глазами и осунувшимся, непривычно серьезным лицом. Он и раньше видел мертвецов — отец с матерью брали его на все похороны, случавшиеся в селении и на близлежащих фермах, — но бледное лицо отца сказало Маню, что произошло нечто несправедливое и непоправимое. Он зажмурился, чтобы не видеть страшного лица, и выбежал из комнаты. Раньше он любил бывать на похоронах: все празднично одеты, как в церкви, а после — вкусное угощение. Но на погребении отца Маню отсутствовал: он забился на чердак, и заставить его спуститься не могли ни посулами, ни уговорами. Он покинул свое укрытие только на следующий день и с тех пор ждал, что в один прекрасный день отец вернется оттуда, куда ушел. Мать пыталась его разуверить, но он оставался при своем мнении: отец ушел или уехал на автобусе и обязательно вернется, когда соскучится по Маню, а тот страшный человек, которого показала ему мать, — не отец, и Маню не знает, как он появился в их доме. Он заметил, что мать сердится, когда он упоминал об обязательном возвращении отца, и прекратил говорить о нем, но ждать не перестал. Отец должен был обязательно вернуться. Обязательно. Он сказал о своем желании кюре на исповеди, но тот, как и мать, сказал, что отец не вернется. Маню всегда верил священнику, который был к нему очень добр, но в этот раз не поверил.