Букет горных фиалок - [64]

А потом появилась Римма, которая уехала так же, как и отец, и, наверное, туда же, куда и он. И Маню стал ждать, что отец не просто приедет — он обязательно приедет вместе с Риммой. Отец снова будет дома,

Римма будет играть с Маню, и все будет очень хорошо…

Элль была лучше Риммы. Она была доброй. Тот, другой, — он был совсем не отец, хотя такой же большой и высокий. Он, наверное, притворился отцом, но Маню ему не поверил. А Элль была доброй. Римма не была такой: она дразнила Маню, била его… Но она играла с ним, и, когда она играла с ним, Маню забывал про то, что она дразнила и била его. Элль разрешила ему себя трогать, как это делала Римма, и Маню понял, что она тоже будет играть с ним, уводить далеко в горы и там играть с ним. Но она не будет его бить и дразнить… Она будет с ним играть… Кюре сказал, что Маню играть нельзя, что это плохо — ему Бог сказал, что Римма играла с Маню. Маню верил в Бога, но играть — это было так хорошо… Маню решил, что он сможет спрятаться от Бога. Он спрячется, и Бог ничего не узнает.

Элль рассердилась на Маню и не разрешила ему смотреть, как она и тот, другой, играют. Римма тоже сердилась, а потом захотела играть с Маню — увидела, когда он шел за ней, и позвала. Элль тоже увидела и позвала. А потом рассердилась снова и сказала, что играть не будет. Тогда рассердился Маню — он очень хотел играть. А потом Элль сделала ему очень больно, а что было дальше, он не помнил. Он помнил, что вдруг увидел Элль, которая лежит с закрытыми глазами, и очень испугался. И спрятал Элль в пещеру за водопадом, про которую никто, кроме него, не знал. Он очень обрадовался, когда Элль открыла глаза. Она его боялась и очень сердилась — ведь он ей сделал плохо, хотя не знал, что именно, но Маню ей пообещал, что больше не будет так делать, и Элль снова стала доброй.

Она попросила принести еду, одежду и… Маню не мог в мыслях произнести словосочетание, которому она его обучила, поэтому громко сказал вслух:

— Жеские плокладки… — пошевелил губами и повторил: — Жен-скии пло-клад-ки… — И остался доволен, что запомнил так хорошо.

Он ничего не смог принести Элль и не успел зайти в аптеку: мать пришла вместе с другим, разбудила его, отняла хлеб и мясо, которые он взял на кухне, и одежду, которую он взял со стула в комнате наверху, и посадила его в чулан. Они, мать и другой, хотели узнать, где Элль, но Маню ничего не сказал: он знал, что если скажет, то Элль уедет и некому будет с ним играть.

Утром Маню убежал и… толкнул другого, который погнался за ним, так, чтобы он упал. Нельзя было толкать его. Нельзя… Но зачем он побежал вдогонку? Зачем? Отнять у Маню Элль… И Маню толкнул его. Он не хотел толкать, но толкнул. А потом понял, что сделал очень и очень плохо — гораздо хуже, чем утащить банку варенья из погреба, — и не знал, что ему делать дальше. Он решил принести другого в пещеру к Элль и спросить ее…

Устав от мыслей и переживаний, Маню уснул сразу же после заката и проснулся, когда до рассвета оставалось не больше часа. Он широко зевнул, потянулся и, спрыгнув с камня, пошел в селение. Он был страшно голоден, но спокоен и умиротворен. Он знал, что его будут сильно ругать, и внутренне был готов выдержать не только ругань, но и трепку. Он знал, что провинился, и приготовился к наказанию. Это его не волновало, потому что он знал самое главное: Элль никогда не будет с ним играть. Откуда к нему пришло такое знание, он не ведал, да и не задумывался над этим: знал — и все. Он знал, что Элль все равно уедет с другим. И что она добрая… И что другой ей очень нужен…

Он расскажет и покажет, где они оба. Маню тоже хороший и не злой. Он больше не будет делать плохо.

13

К концу второй бессонной ночи Элль нашла в себе силы решить основную проблему выживания для себя и Джереми. Он приходил в себя несколько раз, но ясным его сознание было лишь однажды, когда он назвал ее по имени, — она прочла имя по его губам, потому что в шуме воды его слабый голос не был слышен, — и попробовал подняться. И сразу же потерял сознание. В остальных случаях Джереми ненадолго открывал мутные от боли глаза и смотрел ими в потолок тоннеля, беззвучно шевеля губами. Элль поила его с ладони, а ночью, когда стала холодно, легла рядом с ним, пытаясь согреть своим теплом. Заснуть она не могла: она слушала дыхание и биение сердца мужа и боялась, что если она заснет, то дыхание его прервется, а сердце перестанет биться. Во вторую ночь ей не было холодно — она буквально исходила жаром и радовалась этому.

Помощь не пришла ни днем ни ночью. Когда она может прийти, оставалось неизвестным. К утру дыхание Джереми стало слабеть, он уже не приходил в себя. Элль была спокойна, как камень, окружающий их со всех сторон, и ждала рассвета. Она не думала ни о Маню, ни о селении — вообще ни о ком — и терпеливо ожидала, когда свет утра наберет достаточно силы, чтобы разогнать сумрак под потоком водопада. К утру ее лицо было таким же спокойным и бледным, как и у Джереми, который лежал без чувств, но бледность ее была иной — казалось, что лицо Элль слабо светится в полумраке тоннеля.

Она разделась до трусиков и прикрыла Джереми остатками рубашки и влажными джинсами; сняла носки и кроссовки. Поцеловала прохладный лоб мужа и пошла к потоку. Водопад встретил ее пригоршней обжигающе холодных брызг, но она даже не вздрогнула. Элль села на край скалы, свесив босые ноги в пустоту. Она посидела на краю с минуту, потом легла на живот и принялась ощупывать камень пальцами ног. И сразу нашла трещину, а затем другую. И начала спускаться вниз.