Бухенвальдский набат - [31]

в мирном деле и в боях —

не пропадешь:

сверкает разум

в широких и густых бровях.

Конечно, можете злословить,

моим восторгом пренебречь,

мол, что к чему,

при чем тут брови,

коль об уме заходит речь?

Что ж, дело ваше.

Но приметы

я лично внешние ценю.

Я волей Бога стал поэтом,

его за это не виню,

наоборот, хвалю, как надо,

хвалю отца, я — зрячий сын.

Припомните, земные чада,

те эпохальные усы!

Припомните хоть на минутку

их проседь, блеск и красоту!

Вам почему-то стало жутко

и вроде б даже сушь во рту?!

Подставь, мой современник, ухо,

и я спрошу тебя не зря:

ты помнишь правящее брюхо

и лысый череп звонаря?

Выходит, внешние приметы

совсем не пустячок для нас...

Уже спешит к закату лето

и до восхода ровно час.

Пегас летит, кружится лихо,

а ноздри пышут, как меха,

но вдруг отпрянул от Барвихи:

давай подальше от греха!

Я внял его предупрежденью:

«Гляди, огреют кирпичом!»

А я пишу стихотворенье,

ну просто так, для упражненья,

стихотворенье ни о чем...

1977

ВОЕННЫЙ ОРКЕСТР

Марш был для всех,

он был ничей —

для сборища, для лошади,

он был запевом для речей

и шествия по площади.

Оркестр был, как быть должно,

на солнце медь в свечении,

он марш играл, как лил вино,

для всех без исключения.

Но вот, розовощекий франт,

юнец, сапожки с глянцем,

на площадь вывел лейтенант

колонну новобранцев.

И не слабы, и не крепки,

и не обеспокоены,

идут в колонне пареньки —

почти солдаты, воины,

закуска Марсу на присест,

когда он разгуляется...

Вперед колонны встал оркестр,

как это полагается.

И лейтенант —

теперь орел —

шагание отменное!

Оркестр свое лицо обрел —

надменное, военное.

Был марш как марш,

но не любой,

ремнем затянут в талии,

гремел и призывал на бой

за что-то... и так далее.

Он красовался как в кино,

на солнце медь в сиянии,

он марш играл, как лил вино,

идущим на заклание,

когда настанет черный час,

когда война окрысится...

Оркестр трубил, как марсов глас,

зловеще и бессмысленно.

1977

* * *

Говорят, что я счастливый,

будто родился «в сорочке»,

будто на волшебной ниве

и мои сверкают строчки.

Да, я знал судьбы поблажки,

это верно, но отчасти:

не в «сорочке», а в упряжке

добывал свое я счастье.

1977

* * *

Оно, быть может, небылица,

оно, быть может, снится мне,

быть может, время мчится птицей

иль ветром скачет на коне?

Не знаю... Так или иначе —

тут не поделать ничего.

Год, как секунда, обозначен

иль вовсе не было его?

Но если был он, то не гулким,

не ярким для моей судьбы...

В дни лета — славные прогулки

в леса, с женою, по грибы...

И, словно искры из тумана,

вдали мелькание зарниц.

Лишь явь: для своего романа

соткал полотнища страниц.

Пожалуй, все... Уже у дома

шагает семьдесят восьмой —

пока безликий, незнакомый,

пока загадочный, немой...

Декабрь, 1977

* * *

Еще не вьются на березах кудри...

Весна, увы, подходит к нам шажком.

И снова утром город наш припудрен

совсем ненужным мартовским снежком.

Завидую: сияет солнце где-то,

цветут сады,

газоны в травах сплошь...

А тут не небо — мокрая газета.

Какой в ней толк

и что ты в ней прочтешь?

1978

* * *

Скорей,

скорее мне коня!

Я сроду на коне не ездил,

но я взлечу на нем

к созвездьям

мгновенно,

среди бела дня.

Нет у меня волшебных крыл,

а конь, известно, не ракета,

но душу я раскрепостил,

и мне доступна

скорость света.

И я, впервые с малых лет,

вздохну свободно,

грудью полной...

Вперед, мой конь!

Оставим след

неугасимый в бездне черной,

чтоб он горел

в наш мрачный век

над скованной моей страною,

являл — что может человек

с раскрепощенною душою.

Как он становится силен,

как расстается с рабской позой,

раз осознав, что он рожден

летать,

а не постыдно ползать,

что и насилия броня

слаба пред волей непокорной...

Скорей,

скорее мне коня!

Зажгу я факел

в бездне черной!..

1978

18 АВГУСТА 1978 ГОДА

И вот опять день моего рожденья.

За шесть десятков,

и каких притом!

Неудержимо времени теченье.

Ну а потом?

Известно — что потом...

Меня «поглотит медленная Лета»,

а там уж в руки не возьмешь пера.

Спешу внести свою живую лепту

в сокровищницу

Правды и Добра.

Не для того, чтоб отмечали дату —

мой день рожденья —

многие века.

Да будь моя мятежная строка

оружьем благородному солдату,

который нынче,

завтра,

напролом

пойдет на схватку с тыщеглавым Злом.

Увы, он победит врага нескоро.

Так будь в бою тверда его рука,

так будь ему оружьем

и опорой

на поле брани

и моя строка.

1978

* * *

Я был бы настоящий воин,

добился б множества побед,

когда бы не был я раздвоен:

на «нет» и «да»,

на «да» и «нет»...

* * *

Перо не тянется к бумаге,

и это, видно, неспроста.

К наполненной досадой фляге

едва ль потянутся уста.

Мелькают дни от мая к маю,

от января до января,

а я все жду да ожидаю:

когда ж взойдет моя заря,

заря живительной свободы,

свободы без КПСС?..

Увы! Как свечи тают годы,

но не свершается чудес...

1979

* * *

Я расстаюсь со старым годом.

В нем неудач — не перечесть.

А новый зашифрован кодом,

который мудрено прочесть:

что в январе,

а что в апреле —

и не пытайся заглянуть...

Но знаю я:

к заветной цели

продолжу свой нелегкий путь.

Пойду

во что бы то ни стало,

и как бы я ни уставал,

я не пожалуюсь устало

и не захнычу: «На привал...»

Я сроду не бывал в продаже,

нет,

на меня не выбить чек.

Пусть цели не достигну даже,

я все же

есмь человек!

Я не мечтаю о награде,

мне то превыше всех наград,

что я овцой

в бараньем стаде

не брел на мясокомбинат.

Декабрь, 1979