Бухенвальдский набат - [33]

Угомонись ты, гуманист!

А коль не можешь —

что ж, как прежде,

вопи о призрачной надежде,

труби,

трагический горнист!

1980

* * *

Я знаю,

я знаю,

я знаю:

жесток человеческий род.

He раз журавлиную стаю,

не раз лебединую стаю

таранил двуногий урод.

Но это лишь мелочь —

в сравненье...

Обличьем на волка похож,

втыкает в живот с упоеньем

двуногий двуногому нож.

Паденья людского минута,

а кто-то заметит: «Пустяк»...

Ведь есть палачи, что Малюта

пред ними ягненок как будто,

милейший мучитель-добряк...

Не вытерпит даже бумага,

и та захлебнется в крови,

коль ей палачи из ГУЛАГа

поведают прямо и нагло

бессчетные зверства свои.

Взгляните,

как зримо,

как зримо,

видна эта жуткая даль:

мрак адских печей Освенцима,

пылающий смерч Хиросимы

и ужаса стон — Бухенвальд...

Я знаю,

я знаю,

я знаю:

жесток человеческий род.

...Летит лебединая стая,

летит журавлиная стая.

Опомнись, двуногий урод!

Увы! Я напрасно взываю:

таков человеческий род!..

1980

САМОЛЕТ МОЕГО ДЕТСТВА

Давно это было...

Как быль-небылица,

летела, кружила

диковина-птица.

Сверкала на солнце,

мотором гудела,

какую-то песнь непонятную пела.

Тогда мне, парнишке,

такое открылось,

такую почувствовал я легкокрылость,

что стал я внезапно

отважен и смел,

рванулся и...

вроде бы в небо взлетел.

Но мне это так

лишь на миг показалось.

Диковина-птица

куда-то умчалась

и точкой пропала

в заоблачной мгле,

а я невесомо

стоял на земле...

Промчались, прошли

быстротечные годы.

Познал я труды,

и бои, и походы.

Да мало ли что со мной в жизни

бывало:

и штили, и штормы двенадцати баллов.

Каких я чудес нагляделся, о Боже!

Чему же еще мне дивиться?

И все же:

пред мысленным взором,

как быль-небылица,

опять надо мною

диковина-птица,

приветливо крыльями мне покачала...

И жизнь повторяется

будто сначала...

1980

ГОЛОС ИЗРАИЛЯ

Этот голос звучит не из рая,

за тысячи километров...

Слушаю голос Израиля,

голос далеких предков.

...Рощи шумят лимонные,

лунные, апельсиновые.

Мудрая речь Соломонова.

Песни седой Палестины.

Я и во сне не видывал

камни, развалины храма,

пышное царство Давидово,

скромный шалаш Авраама,

я и не знаю как следует

речи своей материнской.

Кости отцовы и дедовы

тлеют в земле украинской...

Мне же судьбою указано

слушать под небом неброским,

как на деревне, под вязами,

тихо поют о березке...

Речь всемогущая русская

стала навек мне родною.

Милая женщина русая

в трудной дороге со мною.

Что же прильнул я к приемнику?

В чем тут для слуха отрада?

Сердце мое неуемное,

что тебе, что тебе надо?..

1980

* * *

Заря прогнала ночи тень,

красны восхода переливы.

Да будет светел этот день!

Да будет этот год счастливым!

Чтобы свобода больше мне

ночами долгими не снилась,

чтоб наяву, а не во сне

она в судьбе моей явилась.

Чтоб я о ней уж не блажил,

а наслаждался ею вдосталь,

свободно жил, дышал, творил,

ну лет по меньшей мере до ста!

1981

* * *

В лесу, на бугорке,

есть «братская могила»:

она трех кенаров

останки приютила.

Ты к бугорку

неслышно подойди,

и сердце у тебя замрет в груди,

услышишь,

где-то рядом, над тобой,

три кенара поют наперебой.

Но где ж певцы,

чьи трели так прекрасны?

Во всем лесу

их не ищи напрасно!

Внимай, внимай,

отсюда — с бугорка,

летит живая песнь

за облака!

1981

ЛЮДСКАЯ ЛОЖЬ

Людская ложь

как острый нож,

понять ее немыслимо.

И там, и тут

бесстыдно лгут

от пола независимо.

К чему? Зачем?

Ну ладно б Кремль —

ему вранье, практически

оружье,

ширма

и оплот,

чтоб околпачивать народ,

то — блеф коммунистический.

Людская ложь

как острый нож

под самый дых доверия.

Под самый дых

себя самих?!

Нелепая мистерия!

1981

* * *

Стою в раздумье на распутье

опять...

Но вот на этот раз

я, кажется, дошел до сути

без суеты и без прикрас:

шагай хоть влево,

хоть направо,

хоть прямо —

все одно и то ж,

повсюду ты нарвешься, право,

на пустодушие и ложь,

на всенародное бездумье,

на водопад слепых страстей,

на всемогущее безумье,

на царство денег и вещей!..

И замер я в оцепененье

у разветвленья трех дорог.

В каком идти мне направленье,

где б я вздохнуть свободно мог,

чтоб очутиться не в трясине,

чтоб пламень сердца не погас,

где б не вопил я, как в пустыне,

а был услышан в добрый час?!

Ведь жажду я такую малость,

взываю: — Помоги мне, Бог!

Не так уж долго жить осталось...

У разветвленья трех дорог

стою в отчаянии... Право,

меня охватывает дрожь:

шагай хоть влево,

хоть направо,

хоть прямо —

все одно и то ж!..

1981

* * *

Каким бы ты ни был —

великим иль малым,

запомни:

безбрежность тебя

зачинала.

Пред бренным концом

не испытывай дрожь

Ты — вечный,

из вечности

в вечность

идешь

1981

* * *

Мелькают дни за днями,

стремглав бегут года.

Поэты стариками

не будут никогда!

О нет, не рифмоплета,

не каплуна в саду,

а сокола в полете

имею я в виду.

Кто так раним и тонок,

но в битве — исполин

и кто душой ребенок

до голубых седин.

Живут, зовут веками

плоды его труда.

Поэты стариками

не будут никогда!

1981

* * *

Пятнадцать лет

в тени

и в полусвете...

Чего ж еще ей ждать

в кордебалете?

С немой тоской

недостижимых грез

она смотрела

на балетных звезд...

...Лишь раз она

Улановой была:

зал ликовал, овация гремела!

О нет, она очнуться не хотела...

Она во сне

от счастья умерла!..

12 апреля 1981

* * *

У нас сегодня юбилей,

неугасающая дата.

И неуместен здесь елей:

то, что открыто мной когда-то,

как прежде, остается свято —

и без прикрас,

и без затей —

живой родник души моей.

1981

НАВЕЧНО С ЖИВЫМИ