Бухенвальдский набат - [14]

Душа моя!

Я ей подвластен,

куда там блага и покой!

Вы знаете,

какое счастье

жить

с ненасытною душой?!

1957

БАЛЛАДА О ПОЛКОВОМ ЗНАМЕНИ

— Нас мало осталось.

Деремся пока.

Но из кольца не уйти.

Туго, — сказал командир полка, —

знамя надо спасти.

Где не прорвется сотня бойцов —

три проскользнут во тьме.

Лейтенант Иванов,

сержант Кравцов,

боец Железнов — ко мне!

Пылал как пламя багровый закат,

«юнкерс» над степью кружил.

С древка полотнище снял лейтенант,

знаменем грудь обвил.

—    Будет приказ, товарищ майор,

выполнен точь-в-точь.

Солнце свалилось за косогор.

Трое ушли в ночь.

...Теплое утро. Травы кругом —

грезится им покос.

Снайпер фашистский

за дальним бугром

зверем

в траву врос.

Вскинул винтовку. Мушка-крест

ловит фуражки кант.

Выстрел вспугнул тишину окрест —

навзничь упал лейтенант...

Теперь сержант знаменосцем стал.

Сколько еще идти!

Двое идут.

За верстою верста.

Но что это там, на пути?

Сержант рукой вперед указал,

передал знамя солдату, сказал:

—    Слушай меня. Приказ таков:

я пойду впереди,

ты на дистанции в двести шагов

следом за мной иди.

Боец выполняет точно приказ —

двести шагов просвет.

Взрыв!.. И будто бы искры из глаз!

Дым... И сержанта нет...

...Шагает солдат один вперед.

Хлеба осталось — пустяк.

Мокнет рубаха, сохнет рот,

вышел до крошки табак.

А двигаться надо — устал не устал!

Этого требуют долг и устав.

...Из облака вынырнул «мессершмит»,

снизился, сбавил газ.

У пулемета летчик-бандит

злобно прищурил глаз.

Глянул в прицел,

гашетку нажал —

хлынула

сотня

огненных

жал...

В степи широкой,

ни мертв ни жив,

солдат одиноко

ничком лежит.

Не слышит ветра,

не видит снов,

из рваной раны

сочится кровь...

Сколько лежал он —

день или два?

Вспомнить потом не мог.

Очнулся.

Свинцом налита голова,

не чувствует рук и ног.

...Перемешался орудий раскат

с грохотом летних гроз.

Полуживой, изможденный солдат

утром к своим приполз.

Едва груди коснулась рука:

— Вот оно...

Знамя родного полка.

1958

БУХЕНВАЛЬДСКИЙ НАБАТ

Люди мира, на минуту встаньте!

Слушайте,

слушайте:

гудит со всех сторон —

это раздается в Бухенвальде

колокольный звон.

Это возродилась и окрепла

в медном гуле праведная кровь.

Это жертвы ожили из пепла

и восстали вновь.

Сотни тысяч заживо сожженных

строятся, строятся

в шеренги, к ряду ряд.

Интернациональные колонны

с нами говорят:

—    Слышите громовые раскаты?

Это не гроза, не ураган —

это, вихрем атомным объятый,

стонет океан,

Тихий океан.

Люди мира, на минуту встаньте!

Слушайте,

слушайте:

гудит со всех сторон —

это раздается в Бухенвальде

колокольный звон.

Звон плывет,

плывет

над всей Землею,

и гудит взволнованно эфир:

—    Люди мира, будьте зорче втрое,

берегите мир,

берегите мир!

1958

СОКОЛ

На белой безбрежной пустыне

сверкают хрусталики звезд.

На улице — лютый мороз:

все стынет,

все стынет...

И кажется, стуже такой

живое должно покориться.

Но гордая, смелая птица

летит над трескучей землей.

То сокол. Он смеет дерзать

и в грозы, и в стужи.

Морозу его не сковать —

лишь крылья упруже!

1958

* * *

Ты смеешь к звездам трассы пролагать,

в расцвете сил и разума мужчина.

А маленькая, щупленькая мать

едва рукой плечо достанет сына.

В далеком детстве, много лет назад,

тебе горячка ноги подкосила.

И где-то у кладбищенских оград

принять тебя готовилась могила.

Уже рыдали близкие, скорбя,

поставили и свечи к изголовью...

Но мать у смерти вырвала тебя

своей всепобеждающей любовью.

В расцвете сил, удачливый и смелый,

ты матери ответил той же мерой?

1959

* * *

Все в мире плод упорного труда:

крестьянин ли возделывает ниву,

возводит ли строитель города —

весь мир поет хвалу трудолюбивым.

Когда земля от стужи отошла,

копала мама в огороде грядку.

Ты был с ней рядом, и она дала

тебе в ручонки острую лопатку.

Ты помогал ей в меру детских сил.

Пусть был твой след на почве неглубоким,

но ты впервые в жизни получил

труда незаменимые уроки.

Они пошли тебе, на счастье, впрок:

твой след теперь в больших делах глубок.

1959

* * *

Каким числом, какой величиной

твои измерить пешие дороги?

Наверно, обошли весь шар земной

твои в пути натруженные ноги.

Ты брал уступ, одолевал скалу,

где нету и намека на ступеньки.

А ведь когда-то, крохой, на полу

ты неуклюже полз на четвереньках.

Но мать однажды встала впереди,

твоей ручонке руку протянула.

Всем существом почувствовав: «Иди!»,

покачиваясь, ты шагнул до стула.

Нет без истока ни одной реки.

От материнской ты пошел руки.

1959

* * *

Погасли в канделябрах свечи,

связалась темень

в черный бант:

в Берлине умер в этот вечер

великий русский музыкант.

Молчал рояль.

Он ждал кого-то.

В насторожённой тишине

звучала траурная нота

на оборвавшейся струне...

Белей чем мрамор

лоб открытый,

виски в поблекшем серебре.

На смертном ложе композитор

лежал,

как ратник на горе.

И с этой величавой кручи,

неся венок из белых роз,

печаль

плыла

свинцовой тучей

туда,

где русский гений рос.

Бежало страшное известье

из дома в дом,

из дома в дом.

Деревни, города, предместья

скорбели о певце своем.

И Славу пела вся Россия,

как океан, тот хор звучал...

Пред Глинкой смерть была

бессильна —

он песнею народной стал!

1959

* * *

Владелец удивительных богатств,

так горделиво голову несущий,

балованный изысканностью яств,

ты не забыл, что значит хлеб насущный?

Тот самый хлеб, который каждый час

как воздух нужен каждому на свете,

с ним день весенний восхищает нас,