Бухенвальдский набат - [12]

которую не в силе

и скрипка передать.

И нежные ладони

мне освежили грудь.

И без тебя, я понял,

мне шагу не шагнуть.

Крутой тропой, не торной,

в пургу, мороз и зной

уверенно, спокойно

ты вдаль идешь со мной.

Мы скоро выйдем вместе

к манящему огню.

Неслыханные песни

я людям сочиню.

Рожденные дыханьем

твоей большой любви,

их чудное звучанье

наградой назови.

Январь, 1951

* * *

Веселый ветер струнами

играет над тобой...

О чем, березка юная,

в ответ шумишь листвой?

Он вроде бы ровесник твой,

как раз тебе под стать.

И завлекает песнями

за облака слетать.

Но ветру верить можно ли?

Он, парень озорной,

гуляет меж березками —

то к этой, то к другой.

И ты, зеленокудрая,

упрямо смотришь ввысь.

Такое целомудрие —

хоть в пояс поклонись.

1951

СТИХИ О ПОКИНУТОМ ПСЕ

Зима. Холода наступили всерьез,

свистела и выла метель.

Плутал по окраине города пес,

покинутый пес, спаниель.

...Он долго кружил. А когда изнемог,

когда уже не было сил,

клубком у чужого сарая лег

и жалобно заскулил.

Но взялся за доброе дело мороз,

дохнул леденящим теплом,

забылся усталый, обманутый пес

глубоким, спасительным сном.

И в грезах он снова увидел себя

веселым красавцем щенком.

Хозяин, балуя его и любя,

пахучим поил молоком...

Он вырос, он службу охотничью нес,

хозяин им хвастал всегда.

Но время пришло — состарился пес,

стал нюх — никуда!.. И тогда

в машину позвали. Не чуя беду,

ласкался к хозяину он.

И вдруг, словно рухлядь, на полном ходу

из «Волги; был вышвырнут вон!..

И нет уже грез. Не раскрыть ему глаз.

Его хоронила метель...

Хозяин лежал на тахте в этот час,

с ним юный дремал спаниель...

1952

ВОЕНКОМ

Черный флаг болтался на штыке.

Черный ворон в мутном небе реял...

В маленьком волынском городке

резали

петлюровцы

евреев.

Груда изуродованных тел —

жуткий след кровавого погрома...

Но каким-то чудом уцелел

сын возницы — пятилетний Сема.

Приютила кроху-сироту

украинка, добрая соседка.

Чем смогла, прикрыла наготу,

от бандитов прятала. Нередко...

Берегла его тревожный сон,

и еду, и ласку даровала.

Все ж порою горько плакал он:

матери родной недоставало.

Где ты, ночь? И где начало дня?

Грабежи,

насилия,

«реформы»...

Был для Семы пострашней огня

даже просто вид военной формы —

«синий»,

«желтый» —

как их разобрать?

Что за батька? И какой он масти?

Та, что Семе заменила мать,

причитала: — Ой, якэ нещастя!

Щоб скориш прыйшлы бильшовыкы,

може, свитло, може, краще будэ...

—    Тетю, тетю, хто воны таки?

—    Кажуть, хлопче, справедливы люды.

Дул весенний свежий ветерок,

в чистом небе солнце полыхало.

В маленький волынский городок

конница

Буденного

вступала.

Марш играл оркестр духовой,

в седлах в такт качались музыканты —

яркая звезда над головой,

на шинелях — пламенные банты.

Это явь, свершение, не сон:

городок от ужасов раскован.

...Конница ушла, но эскадрон

был оставлен и расквартирован.

Рано поседевший военком,

миновав проулок незнакомый,

постучался тихо вечерком

в двери хаты, где ютился Сема.

Только он ступил через порог —

высоченный, кобура с наганом, —

жар и холод с головы до ног

охватили сразу мальчугана.

Задрожав, не помня ничего,

без оглядки он шмыгнул в подпечек.

Удивился военком:

— Чего

испугался этот человечек?

Неужель такой уж страшный я?

Иль усами рыжими пугаю?..

—    Сгублена у хлопчика семья...

вин — еврей...

— Ах, вон что! Понимаю!..

Мы бандюгам не дадим уйти...

Хорошо, что ты, парнишка, выжил,

ты меня не бойся, выходи,

я тебя, вихрастый, не обижу.

Чует правду детская душа.

Словом человеческим влекомый,

все еще робея, чуть дыша,

из-под печки показался Сема.

Словно взмытый сильною волной,

на плече он оказался разом!

— Здравствуй, хлопчик!

Здравствуй, дорогой!

Ишь ты, постреленок черномазый!

Ты совсем как мой сынишка Глеб,

только тот курносенький да русый.

На-ка, ешь красноармейский хлеб.

Он хоть черный,

но, ей-Богу, вкусный!

...Проплывали песни в стороне,

военком мечтал неторопливо:

«Будет он расти в большой стране

равноправный,

вольный

и счастливый.

Будет та страна — родная мать

украинцу,

русскому,

еврею...

Кто ж его посмеет притеснять —

разве ж только контры да злодеи?!»

Лунный свет струился за окном.

На пол полутень бросали рамы.

Спал мальчонка безмятежным сном,

словно бы в объятиях у мамы.

1953

* * *

Весна рисует красками,

прозрачными и легкими.

Доносит ветер ласковый

мелодии далекие

страны раздолья птичьего,

цветов благоухания...

У сердца у девичьего

весенние страдания.

А голубь над голубкою

воркует, машет крыльями...

Весна бушует вьюгою

в пьянящем изобилии.

В просторы светло-синие

швыряет солнце золото,

годами обессиленный

глядит сегодня молодо.

Весна рисует красками,

прозрачными и легкими,

доносит ветер ласковый

мелодии далекие...

1954

* * *

С неба веет холодом —

осень у двора.

Улетает молодость —

светлая пора.

Улетает страстная,

ей возврата нет.

— Погоди, прекрасная! —

я кричу ей вслед. —

Мне тропой неторною

далеко идти,

как же неупорному

пролагать пути?

Мне за словом-золотом

плыть в разгул волны,

а с тобою, молодость,

бури не страшны!

...Только веет холодом

осень у двора.

Улетает молодость —

светлая пора.

1954

* * *

Товарищ мой, спутник мой верный,

над нами густы облака.

И в том виноват я, наверно,

что доля твоя нелегка.

Не зван я тобой и не прошен,

под шепот всесильной любви

взвалил я тяжелую ношу

на хрупкие плечи твои.

...Окно в предрассветной вуали