Буддизм в русской литературе конца XIX – начала XX века: идеи и реминисценции - [37]
Многоцветным и многоголосым предстает берег перед рыбаками: «Суда с парусами из серебряной парчи», «живописные женщины Востока», «вольные сыны Дона в драгоценных венках». Жизнь вокруг была наполнена звуками и красками разных культур, поэтому, быть может, ни у кого не вызвало удивление появление чудного гостя – индуса. Перед читателем разворачивается свиток индийских «новостей». Несмотря на то, что некогда Индия была «столь кроткой, что она самому небу жертвовала только цветы», в повествовании индуса рассказывается о весьма немирных событиях. Этот рассказ порождает ночной кошмар Истомы: «Истома заснул, думая о пленнике, брошенном в яму, по лицу которого ползает жаба; о правителях, которым приносят корзины вырванных глаз; о правителях, зашивающих рты слишком говорливым и разрезывающих рот слишком молчаливым; о казни глотанием песка до смерти»[366].
Символична новая встреча Истомы с «ветхим и столетним» индусом, когда: «Лебедь времени, Кала-Гамза, трепетал над ним, над его седыми кудрями. Он был стар. Оба поняли друг друга»[367]. Символичным выглядит и освобождение индусом живого лебедя, поскольку «вера требовала делать добрые дела всем живым существам, без изъятья, ведь в лебедя могла переселиться душа его отца»[368].
Бесспорно, в этих сюжетах: рассказах о драматичных исторических событиях в Индии, сне самого Истомы о жестоких правителях – можно увидеть и социальную подоплеку. Так, например, отпустившему лебедя индусу Истома говорит: «Это что, лебедя освободить. Нет, ты дай свободу всему народу»[369]. Но исчерпывается ли содержание повести лишь социальной или социально-исторической проблематикой? Перед нами индус, который молчал в ответ на вопрос Истомы и думал, как «далекий гуру (учитель) из Индии руководит его разумом здесь», сам Истома, задумавшийся о ползавшем на его руке муравье: «Кто этот муравей? Воин? Полководец? Великий учитель своего народа? Мудрец?» А в это время «около тихо плескалась Волга-невеста». Связаны времена, связаны страны и пространства, так же как соединены священные воды Ганга с «северной невестой» Волгой. После того, как был отпущен лебедь, «брамин по-прежнему стоял над темной водой. О чем он думал? Как ежегодно привозят верблюды священную воду Ганга? И как, будто среди молитвенных голосов, совершается обряд свадьбы двух рек, когда из длинногорлого тяжелого кувшина рукой жреца вода Ганга проливается в темные воды Волги – Северной невесты?»[370]
Индус предсказывает Истоме плен и жизнь в Индии. И Истома был уже готов к странствиям в далекой и загадочной стране. Как пишет автор, поскольку проводник Кунби был сикх, то «нужно ли было удивляться», что и сам Истома стал «новообращенным» сикхом. Так начинается его «скитальческая жизнь» в Индии.
Чувствовал ли себя пленником на чужбине Истома? Словно бусинки в четках, «отсчитывается» увиденное Истомой в Индии. Вот перед ним древний отшельник («.старик не менял своего положения, руки его не умели двигаться, и ногти прорастали предметы, как корни растения, белые и кривые»), его вид наводит Истому на мысль: «Не весь ли народ индусов перед ним?» И «теневые боги» (сравните: «боги – призраки у тьмы») «трепетали около него темными крыльями ночных бабочек»[371].
Видел Истома и множество храмов. Видел «воздушные храмы, висевшие ласточкой над грозной пропастью», «храмы, множеством подземных пещер вырубленные в глубине первобытной каменной породы»[372]. «Храмы, стыдливо прячущиеся за кружевом своих стен, и храмы, несущие свою веру на вершину недоступного горного утеса, чуть ли не за облака, храмы, похожие в своем стремлении кверху на стройную женщину гор. И храмы, стены которых сделаны синевой реки и белизной облаков, строгие лестницы в глубь неба и в глубь подземного мира, все они напоминали, что.»[373]
Со многими верами и учениями встречался герой повести. Поэтому вся Индия кажется Истоме страной «искания истины». Причем одновременно и исканием, и отчаянием, как стон индуса: «Все – Майя!» И во взлетевшем на «белый столб покрытого зеленью храма» павлине, и в «ветре» его перьев, усыпанных «потоком больших и малых глаз», увидел Истома «собрание великих и малых богов этой страны»[374].
Множество вер, храмов, отшельников, браминов и буддийских монахов видит Истома. Но словно рефрен звучат слова: «Беги обрядов. Ведь ты не четвероног, у тебя нет копыт. Будь сам, самим собой, через самого себя, углубляйся в самого себя, озаряемый умным светом»[375].
И учение браминов, и учение Будды говорят об одном: «И то, что ты можешь увидеть глазом, и то, что ты можешь услышать своим ухом, – все это мировой призрак, Майя, а мировую истину не дано ни увидеть смертными глазами, ни услышать смертным слухом»[376].
И вот «пленника» потянуло на родину. Истома возвращается домой, заканчиваются его «плен», его скитания на чужбине. Вместе с увиденным приходит к герою ощущение единства мира и всех его обитателей. Хлебников напоминает читателю об Истоме, который когда-то до плена разглядывал муравья и думал, кто этот муравей. В Индии «он научился понимать сложенный из сосновых игол муравейник, когда увидел жилые горы храмов и видел медные кумиры Будды много раз больше размеров человека»
