Будапештская весна - [5]

Открыв дверь, Пинтерне увидела в темном проеме лестницы двух солдат. Сердце ее учащенно забилось, и она, запахнув на груди халатик, вышла за дверь. Волнение и полумрак помешали ей сразу же узнать Золтана, тем более что она никогда еще не видела его в военной форме. От холода на лестничной клетке женщина поежилась:

— Кто вы? С письмом от сына? А сам он не мог приехать?

Золтан тихо засмеялся и сказал, изменив голос:

— Да беда с вашим сыном, мадам. Арестовали его, видите ли, и только за то, что он уже две недели не моет ушей…

— Ах ты, озорник!.. Постыдился бы! — Пинтерне при жалась к широкой груди Золтана, но тут же отпрянула и, схватив сына за руку, потянула его в квартиру. — Ну-ка покажись! Как на тебе сидит этот френч! А похудел-то как…

Золтан обернулся назад:

— Мама, я не один. Мы прибыли вдвоем с моим другом Гажо…

— Входите, входите скорее, а то все тепло выйдет!

Пинтерне впустила второго солдата и поспешно захлопнула дверь. В передней Гажо, смущенно улыбаясь, снял шапку. Женщина подала ему руку, не спуская глаз с Золтана:

— Боже, а я-то подумала, уж не отец ли это! Он все еще не вернулся… Сынок дорогой, как же ты похудел!.. Да сними ты наконец этот противный вещмешок!

Пинтеры жили на втором этаже увитого диким виноградом дома. Окна всех трех комнат выходили на спортплощадку, где летом играли в теннис, а зимой катались на коньках. Центром квартиры была столовая, направо от нее находилась спальня родителей Золтана, директора гимназии Элемера Пинтера и его жены, а налево — комната братьев, Гезы и Золтана, до сих пор почему-то называвшаяся детской. Здесь была собрана небольшая библиотечка юношей и стоял простой широкий стол из гладко оструганных досок, на котором чертил и рисовал инженер-стажер Геза. Стены в комнате были увешаны разными схемами и фотоснимками.

Геза выглядел гораздо старше Золтана, хотя на самом деле разница в их возрасте составляла всего два года. Он был также велик ростом, но уже начал слегка полнеть, волосы на затылке у него заметно поредели, а во время черчения ему приходилось надевать очки в роговой оправе.

Геза вышел из детской в махровом халате; по-видимому, он только что оторвался от работы или от чтения — в руках у него все еще были очки.

Братья ограничились крепким рукопожатием: поцелуи и объятия у них не были приняты.

— Дезертировал? — сразу спросил Геза брата.

— Боишься, наведу на тебя нилашистов?

— Болван ты!

Обычно Геза старался не прибегать к подобным выражениям, но ехидные слова брата вывели его из себя. Тот продолжал подшучивать над ним, как в детстве.

— А ты?

— Все еще в военном министерстве.

— А его разве не эвакуировали?

— Я остался…

Золтан тихо засмеялся:

— Словом, дезертировал? И наводишь на меня нилашистов?

— Не говори ерунды!

Гезу особенно задело то, что брат назвал его дезертиром в присутствии незнакомого человека. Он служил в инженерном управлении военного министерства, где ему удалось попасть в число тех, кто подлежал отправке на запад в последнюю очередь. Накануне отъезда, имея постоянное разрешение ночевать дома, Геза слег в постель, раздобыв медицинскую справку о необходимости соблюдения постельного режима, и благодаря этой бумажке сумел в решающий момент без особых осложнений избежать эвакуации. С тех пор он сидел дома, не появляясь даже на лестнице, и при каждом звонке запирался в своей комнате. Мать, не имеющая теперь ни минуты покоя, на всякий случай подготовила ему еще более надежное убежище: в стенку вентиляционного колодца были вбиты три крюка, чтобы через окно ванной комнаты можно было спуститься на темное колодезное дно и переждать там возможный обыск квартиры.

Тем временем Пинтерне разобрала вещмешки, истопила ванную, а потом осторожно вошла в столовую и встала у стены, разглядывая своих уже совсем взрослых сыновей. На глазах у нее опять выступили слезы, руки нервно перебирали ключи в кармане фартука.

— Теперь-то хоть никуда не уйдешь? — спросила она младшего.

Золтан закурил сигарету «Гонвед», угостил брата:

— Говорят, Будапешт полностью окружен.

— Боже! Кем же это?

Сын хмуро улыбнулся:

— Русскими, мама.

Геза тоже остолбенел:

— Когда это произошло?

— Говорят, сегодня вечером. — В этот момент издалека донесся гул, от которого слегка задрожали оконные стекла. — Точнее, пожалуй, это происходит именно сейчас.

Пинтерне схватила его за руки:

— Золика, сынок, умоляю, не уходи! Убьют ведь! Я тебя так спрячу, что никто не отыщет! Двери не открою, кто бы ни звонил!

Золтан на секунду закрыл глаза:

— Мы еще поговорим об этом, мама. Ты знаешь, я ведь не один.

— Если твоему другу негде жить, пусть остается у нас. Только молю, не уходи, сынок, у меня без тебя минуты спокойной не будет. Вот и отец ваш… Где его только нелегкая носит? Вот-вот пробьет восемь…

— А где он?

— Должен быть в школе, — скороговоркой ответила женщина. — Работает, бедняга, с утра до поздней ночи. И без всякой помощи, все делает один… Даже сегодня, на рождество… Они там упаковывают в ящики физические приборы. Такой дотошный, никому ничего не доверяет. «Мой долг, — говорит, — все спрятать в безопасном от бомбежек месте, чтобы сберечь школьное имущество. Я за него отвечаю…»