Будапештская весна - [4]

Роту, в которую он был зачислен, без всякой подготовки сразу бросили на передовую. Советские танкисты распотрошили ее буквально в несколько минут. Солдаты бежали куда глаза глядят. Гажо вместе с товарищем пешком добрался до Серенча и, загнав там на толкучке военную форму, три дня скрывался в лесу. Однако жандармы все же схватили его, избили в кровь и связанного отправили по этапу в Мишкольц. Увидев родные места, Гажо не мог усидеть в телеге. Ему удалось избавиться от веревки, но тут на него набросились конвойные. Одного он сшиб с ног, другой выстрелил из винтовки слишком поздно и промазал. Но в тот же день Гажо снова схватили.

На этот раз его доставили к подпоручику, который считал себя знатоком человеческой психологии и решил поговорить с дезертиром по душам. Упитанный, холеный офицер, не вынимая изо рта сигареты, тихо и убежденно разъяснял беглецу, что сегодня все венгры поставлены перед невероятно трудным выбором и им не остается ничего другого, как примириться с меньшим из двух зол и держаться в эту трудную годину за немцев. Честные люди, разглагольствовал подпоручик, должны сейчас показывать пример преданности и стойкости. Однако Гажо собственными глазами видел, как разбегается хортистская армия, и слова офицера произвели на него совершенно противоположное впечатление, окончательно убедив его в слабости и близком крахе прогнившего насквозь строя. За все время беседы он не произнес ни звука. В ответ на повторный вопрос уже начавшего сердиться подпоручика, желает ли он что-либо добавить, Гажо выдавил из себя только «нет». Офицер, не успокоившись, продолжал приставать к нему с расспросами, и тогда Гажо заявил, что отказывается беседовать с господином подпоручиком о подобных вещах. Большего из него выудить так и не удалось. Гажо увели. Офицер опять закурил и, окутанный клубами табачного дыма, встал возле окна, недовольно глядя на улицу. Шел дождь, и подпоручик весь день не мог избавиться от подавленности, а вечером он, вспомнив об этом разговоре, исписал в своем дневнике полторы страницы, рассуждая о моральном духе нации, который, вследствие ошибок предшествующих поколений, в решающие часы истории, судя по всему, оказался явно не на высоте.

Гажо вместе с бумагой, где подробно описывались его проступки, отправили в Эгер, но, поскольку и там начальство вовсю упаковывало чемоданы, отослали сначала в Вац, а потом в Дьёр. По дороге бумага затерялась, и к Дьёре Гажо был просто-напросто зачислен в ту самую резервную роту, где служил Пинтер. Среди царящего повсюду хаоса о нем попросту позабыли. И это углубило его презрение к существующему строю. За свою недолгую жизнь он успел усвоить, что официальные власти действуют безошибочно и всегда находят способ расправиться с теми, кто им не угоден. Гажо полагал, что за неподчинение властям он крепко взят на заметку и на всех сторожевых постах, в казармах и учреждениях за ним следят все офицеры, полицейские и даже, пожалуй, железнодорожники и почтальоны. Его теперешняя безнаказанность представлялась ему признаком разложения существующей власти.

— Это не солдаты, а сапожники! — твердил он Пинтеру, спавшему на соседней койке.

Начало их дружбе положило то обстоятельство, что судебный лист на Гажо какими-то неведомыми путями армейской бюрократии, с опозданием в несколько недель, все же очутился в роте. В отсутствие ротного командира этот важный документ принял писарь подразделения Золтан Пинтер. Прочитав бумагу, он был поражен похождениями своего соседа. Он и сам уже не одну неделю вынашивал мысль о побеге, но все никак не мог решиться. По ночам он часто не мог заснуть, размышляя о том, что же ему делать.

Гажо, который в это время спал сном праведника, даже присвистывая, казался ему теперь храбрым и ловким человеком, живым укором его постоянным колебаниям. Поступившую бумагу Пинтер не зарегистрировал, никому не показал, но она весь день жгла ему карман, и вечером он отдал ее Гажо. Утаить документ, направленный из штаба дивизии, считалось серьезным проступком, и это могло плохо кончиться и для Пинтера, и для Гажо. Спустя четыре дня оба ушли из роты, намереваясь туда больше не возвращаться.

— Ты почему решил бежать? — спросил тогда Гажо, не скрывая настороженности и сверля своими черными глазами лежащего на соседней койке темноволосого долговязого вольноопределяющегося, будто проверяя, не кроется ли тут ловушка.

— А зачем мне оставаться? — вопросом на вопрос ответил тот. После долгих мучительных колебаний он с облегчением почувствовал, что теперь может хоть кому-то доверять. Ему казалось, что Гажо избавил его от большей части тревог и забот.

Подделав увольнительную, он завоевал полное доверие приятеля. Такого удобного, безопасного и предусмотрительного способа дезертирства тот и представить себе не мог и теперь, разглядывая выданный на его имя документ, только диву давался. С этой минуты Гажо смотрел на Пинтера преданными глазами и всю дорогу от Дьёра до Будапешта развлекал его своими нескончаемыми рассказами. То, что они видели по пути: паника, хаос, бесконечный поток беженцев, телег, автомашин на шоссе, недалекая орудийная канонада и бомбежки — все это лишь подкрепляло его уверенность в том, что дни нынешнего режима сочтены. Злорадство, презрение и удовлетворение тем, что он снова обвел начальство вокруг пальца, вызывали у него на губах ту самую таинственную усмешку, смысла которой до сих пор не мог понять его спутник.