Будапештская весна - [3]

— И в Будапеште у вас нет ни родных, ни знакомых?

— А что?

— Да вот, может, к нам сегодня вечером заглянули бы?

Девушка удивленно посмотрела на Золтана. Пинтер покраснел, чувствуя, что она, видимо, не так его поняла.

— Отец с мамой наверняка будут рады…

— Нет-нет, спасибо, — проговорила девушка, отрицательно мотнув головой. — Идите, вам надо спешить. Вас уже, наверное, ждут. А мне никак нельзя.

Она еще раз простилась и торопливыми, твердыми шагами пошла прочь.

Солдаты повернули к площади Кальвина. Один из домов на Музейном проспекте обвалился до самого основания, уцелела лишь задняя стена, и на всех трех этажах по-прежнему висели картины: солнечный закат на Балатоне, обнаженные женские фигуры, натюрморты… В широком садовом бассейне перед Музеем стояла грязная вода.

— А ведь ей хотелось зайти к нам, — сказал Гажо.

Пинтер пожал плечами:

— Я же ее приглашал…

Уже стемнело, и на фоне сумрачного, забитого облаками неба вырисовывались лишь крыши домов, очерченные легким инеем. У круглого фонтана на площади Кальвина им наконец удалось остановить военный грузовик, направляющийся в Буду. Шофер, самоуверенный красивый унтер в сдвинутой набекрень шапке и с цигаркой во рту, пустил их в кабину, где они уместились все втроем.

Гажо сразу же попросил у шофера табачку и свернул себе закрутку.

— Откуда, коллеги?

— Из Дьёра.

— Из Дьёра? Да, обратно вы попадете не скоро. Затяжной у вас получится рождественский отпуск!

— Как так?

— А так, что русские уже в Сепилоне…

Пинтер незаметно сжал руку Гажо:

— Откуда вы знаете?

— Я их собственными глазами видел. Есть у меня одна знакомая в Пештхидегкуте, и на рождество мне полагалось бы ужинать у нее. Жареный карп, хрустящая картошка в сметане, свиная отбивная с чесноком, парная капуста, яблочный пирог, пироги с маком и орехами, кофе из бобов. А вино со мной — пятилитровая бутыль. И теперь все это досталось кому-то другому, потому что одна тридцатьчетверка шепнула мне по дороге на Будакеси: «Поворачивай-ка ты, парень, обратно, пока я добрая!»

Рассказывая все это, он на большой скорости гнал грузовик по безлюдному городу, пересекая пешеходные островки и ловко лавируя меж воронок и ям. Ему явно было по душе свободно носиться по улицам без всяких задержек и соблюдения святая святых правил уличного движения. Возле моста Императора Франца-Иосифа лучи автомобильных фар скользнули по фигуре стоявшего на посту жандарма и отразились от висевшей у него на цепочке металлической бляхи — символа власти. Не снижая скорости, машина въехала на мост как раз в тот момент, когда жандарм, выполняя только что полученный приказ военного коменданта, сгонял с тротуара на проезжую часть нескольких запоздалых прохожих. Справа чернела громада горы Геллерт с крестом на вершине. Пинтер задумчиво посмотрел на проступавший в сумерках полукруг крепостной стены — этот таинственный замок из своего ставшего таким далеким детства. На площади Геллерт, миновав два развороченных взрывом бункера, они свернули направо.

— А откуда нынче ваша знакомая берет карпов? — поинтересовался Гажо.

Унтер рассказал, что его пассии тридцать четыре года, хотя она так стройна, что ей не дашь и двадцати шести, она разведена и служит экономкой на вилле у одного министерского советника в Пештхидегкуте. Пять недель назад семья советника сбежала в Австрию, а она с восьмилетней дочкой осталась приглядывать за домом и, используя прежние связи, достает все, что пожелает. Он уже не раз у нее ужинал, причем в салоне, за столом, уставленным серебряной посудой. Девочка декламировала ему прекрасные стихи, а потом они включали радио, танцевали под патефон и спали, как господа, на мягкой хозяйской постели.

Шофер высадил солдат на Кругу. Отсюда до улицы Фадрус было несколько минут ходьбы. Со стороны Дуная дул холодный ветер, гоня вдоль улицы Верпелети опавшие листья и мусор. Голые акации и каштаны, росшие вдоль тротуаров, скрипели и стонали, за теннисным кортом лежало уже скованное льдом Бездонное озеро. Дом, где жила семья Пинтеров, по самую крышу зарос ползущим по стенам диким виноградом. Летом его укрытый зелеными листьями фасад был заметен издалека. Сейчас ветер срывал с лоз последние пожухлые листья.

2

Гажо с гордостью, даже с чувством некоторого превосходства над другими всегда думал о том, что и его отец, и дед, и, возможно, даже прадед, и более далекие предки, о которых никто уже не помнил, были шахтерами. Всех их кормила шахта, но она же и погубила их всех. Деда безвременно скосил силикоз, а отца задавила отцепившаяся вагонетка. В детстве профессия откатчика вызывала у Гажо отвращение, шахта представлялась ему сплошным кошмаром. После смерти отца он сбежал из дому, но пробраться дальше Дьендьеша ему не удалось. Его поймали жандармы и препроводили обратно к матери. В конце концов он еще задолго до совершеннолетия, в обход закона, попал в шахту — тогда ему не исполнилось еще и четырнадцати лет. Мать предъявила метрику старшего сына, и в шахтоуправлении, прекрасно понимая, что здесь что-то не так, закрыли на это глаза, поскольку как раз в тот момент позарез нужны были откатчики.

В результате Берталан Гажо долго еще значился в ведомостях на зарплату и во многих других документах под именем Дюлы Гажо. По мнению начальства, он был хорошим работником, но скандалистом и забиякой: побывал во всех штреках района и повсюду ругался с мастерами. Поэтому маркшейдер Керекеш и сплавил его в солдаты, хотя шахтеры были освобождены от призыва в армию. Гажо поругался с ним, заподозрив, что тот присвоил часть предназначенных для рабочих спецовок. Он сгреб пожилого мастера за лацканы куртки и угрожающе поднес кулак к его носу. После этого Гажо, как неблагонадежного, внесли в список лиц, подлежащих внеочередному призыву.