Буало-Нарсежак. Том 3. Та, которой не стало. Волчицы. Куклы. - [43]
В левом ящике стола он хранит все, что требуется для изготовления искусственных мушек. На минуту Равинелю становится жаль всего этого. Несмотря ни на что, он настоящий художник в этом деле. Он сам изобрел или, можно сказать, вывел двенадцать искусственных мушек, подобно тому как другие выводят новые сорта цветов. В каталоге фирмы есть целая цветная страница, посвященная мушкам Равинеля. Ящик битком набит щетиной, пухом, перьями, дрожащими тельцами мух, которые как будто сбились в кучу под легким дуновением вечернего ветра. Вообще-то такое скопление волосатых насекомых представляет собой довольно отвратительное зрелище, даже когда знаешь, что они сделаны из проволоки, перьев и металла… Некоторые из них, особенно зеленые — шпанские мушки, — наводят на мысль о незахороненных трупах.
Равинель закрывает ящик. У него больше не будет времени написать давно вынашиваемую книгу об искусственных мушках. Человечество потеряет нечто, что могло бы… Ну хватит! Не время расслабляться! Он прислушивается, но тишина стоит такая, что кажется, будто слышно журчание ручейка возле сарая. Это, конечно, только иллюзия, от которой следует избавиться любыми средствами. Он открывает другой ящик, доверху заполненный какими-то отпечатанными на машинке бумагами, использованной копиркой, копиями счетов. На самом дне он находит пачку рецептов. Боже мой, как давно это было! Даже до его женитьбы. Он вообразил себе, что у него рак, потому что не мог ни есть, ни спать и проводил целые ночи дрожа, с открытыми глазами и с привкусом крови во рту. Только позже он понял, что одно это слово наводило на него ужас и он сам истязал себя, воображая, что болезнь день за днем пожирает его внутренности. В его сознании рак ассоциировался с огромным пауком, потому что еще совсем маленьким он падал в обморок при виде пауков, которые, кстати сказать, водились в доме в огромных количествах. Да, просто невозможно себе представить, сколько пауков было в их доме в Бресте. Как знать, может, это и пробудило в нем интерес к мушкам?..
Лестница вдруг скрипнула, и Равинель замер, прислушиваясь. Отчетливый скрип — и больше ничего, кроме тиканья будильника внизу. Наверное, это просто сами по себе скрипят дубовые ступеньки. И вдруг, несмотря на то что все лампы зажжены, ему становится не по себе. Он чувствует, что, если Мирей вдруг появится там, на пороге кабинета, в нем самом что-то лопнет с ясным звуком и он упадет, будто сраженный молнией. Он это чувствует, но это еще ни о чем не говорит. Ведь он уже был уверен, что у него рак, — и ничего, жив до сих пор. Так легко не умирают. И вот доказательство: понадобились две подставки, чтобы… Но хватит, хватит об этом!
Он встает и с шумом отодвигает кресло, чтобы хоть чем-то нарушить эту гнетущую тишину. Ходит от стены к стене, потом зачем-то открывает шкаф. Платья чинно висят на плечиках, издавая едкий запах нафталина. Еще один идиотский поступок! Что он хотел там найти?.. Он захлопывает дверь ногой и спускается по лестнице. Ох уж эта тишина! Обычно слышен хоть шум проходящих поездов. Но туман заглушил всякую жизнь. Живет только этот проклятый будильник! Без четверти девять. Никогда еще Мирей не возвращалась так поздно! Вернее… Он пожимает плечами. Ему хочется действовать, говорить с самим собой. И в то же время в его голове теснятся самые невообразимые мысли. С Мирей наверняка что-то случилось… Может, несчастный случай?.. В его уме перемешалось все, что было «до» и что было «после». Все эти мысли крутятся у него в голове, давят изнутри ему на череп. Он заходит в столовую. В камине остались только угли. Нужно бы сходить в погреб за дровами. Но у него недостает мужества спуститься в погреб. Ведь ловушка может находиться именно там! Какая ловушка? Да нет же никакой ловушки.
Он наливает себе немного вина и выпивает его маленькими скупыми глотками. Да, что-то она задерживается! Он опять поднимается наверх, чувствуя в себе огромную тяжесть. А если она вообще не придет? Должен ли он ждать ее до утра, потом до следующего вечера и так далее?.. У него больше нет сил сопротивляться. Если она не идет к нему, то он сам пойдет к ней. Он вынимает из кармана револьвер, хранящий теплоту его тела. Разглядывает его как некую блестящую и безобидную игрушку. Большим пальцем откидывает предохранитель. Ему непонятен сам механизм его действия, сам выстрел. Он вовсе не представляет себе, как он направит дуло себе в грудь или в висок. Нет! По всей видимости, все должно происходить вовсе не так.
Равинель сует револьвер назад в карман и снова садится за письменный стол. Может быть, стоит написать Люсьене? Но она же ему не поверит, решит, что он опять врет. А что она вообще о нем думает? Ну ладно! Не стоит обольщаться! Она считает его дурачком. Такое сразу чувствуется. Нет, она не презирает его, хотя… Да нет, это не презрение. Она просто держит его за… Она употребила как-то это обидное слово… Вот, размазня! Что ж, в общем так оно и есть. Слишком часто за него кто-то думал, чего-то хотел. Слишком часто им просто пользовались, даже не спросив его согласия. Это касается даже Мирей. Размазня! Тем не менее Люсьену что-то в нем привлекает… Но что? Он же видит, что она его постоянно изучает, старается определить его характер, а иногда у нее бывают даже приливы неподдельной нежности. Тогда ее глаза словно говорят ему: «Будь мужественным!» А то она рисует их совместное будущее, но очень расплывчато, не вдаваясь в детали. И все же это уже нечто большее, чем простое обещание. Правда, она столь же нежна и с Мирей. Но кто знает, может, так принято у врачей, когда они общаются с человеком, дни которого сочтены? Нет, прощай, Люсьена!
