Буало-Нарсежак. Том 3. Та, которой не стало. Волчицы. Куклы. - [142]

Одетта положила вязанье на колени и покачала головой. Она восхищалась ловкостью сына и не скрывала восхищения.

— Смело сделано!.. Но почему Хильда согласилась стать твоей сообщницей? Потому что ей и в голову не приходило, что она может стать жертвой, так ведь? Нет, нет, не говори ничего… Я же и так все поняла… Она ревновала к сестре, и кончилось тем, что она ее возненавидела… Тогда ты уверил ее, что хочешь убить Грету, и попросил ее тебе помочь… Они были так похожи… И шрам почти уже исчез…

Дутр смотрел на потолок, по которому бродили причудливые тени. Он опять согласно опустил веки. Да, Хильда со всем согласилась, все приняла. План казался обоим великолепным. Оба с нетерпением ждали случая. А теперь он бы отдал жизнь, только чтобы забыть… чтобы никогда больше не видеть Хильды, такой простодушной, такой доверчивой!.. Она упала с веревкой на шее, и как только Одетта побежала за Владимиром, ему оставалось только тянуть за концы, тянуть до тошноты… Хильда сама попалась в ловушку… Но до последней секунды он мог выбирать.

— Чем тебя обидела Хильда? — спросила Одетта.

Он пожал плечами. Нужно ли что-то объяснять? Что за нелепость объяснять, вытаскивать причины и того мерзкого червячка, который гнездится в глубине сознания! Хильда видела его, когда он лежал в прицепе возле Греты, онемев от любви. Она в конце концов призналась ему после жуткого скандала. Хильда стала врагом. И к тому же одна из них была лишней…

Дутр повернулся на бок, чтобы Одетта не заметила, что он плачет. То, о чем она догадывалась, была такая малость. Но глубинные причины! Кто и когда понимал их? Кому он может признаться, что всячески пытался убедить себя в собственной невиновности, в том, что никакого преступления не было. Кому? Какому судье? Он почти, мол, и не убивал. Чуть-чуть потянул веревку. Веревку, которая и так уже затянулась. Да, Хильда еще не умерла, но она уже лежала на полу и казалась мертвой! Как незаметно, легко исчезал из жизни — нет, даже не случайный человек, а двойник, призрак той, другой, которая жила, ее тень, которая вдруг неслышно ушла в свою ночь. Одетта это сразу сообразила. Поэтому и придумала похоронить ее в чаще леса. Но не подумай она, он бы сделал это сам. После Гамбурга Хильда уже не существовала. Так почему нужно было без конца видеть ее перед собой?

Плечи у него затряслись от рыданий. Одетта наклонилась, поцеловала его и взяла за руку.

— Все кончилось, мой маленький. Спи. Я-то знаю, что ты ни в чем не виноват.

Она не спала всю ночь. Рано поутру, когда Дутр открыл глаза, она сидела возле него и впервые после многих-многих дней улыбалась.

— Видишь, — шепнула она. — Дело пошло на лад. Слова — они лечат. А с отравой ты справишься… Увидишь, все пройдет!..

Дутр тоже улыбнулся — неловко, пристыженно, как наказанный ребенок.

— Знаешь, — начал он, — только ты не сомневайся… Грету я не убивал. Я бы никогда не смог… Она покончила с собой. Она была так несчастна… Ей было страшно. Я нашел ее, она уже висела…

Одетта обняла его за плечи.

— Рассказывай, Пьер… Скажи мне все…

— Да, так оно и было, — вновь заговорил он. — Ты и сама знаешь, что она была мертва уже несколько часов. Она повесилась в дороге… Когда я увидел ее с веревкой на шее, на крюке, а под ногами отброшенный табурет, я подумал, что если положу ее на пол и сделаю так, будто она умерла, как Хильда, никто из вас не заподозрит меня в смерти Хильды…

— Значит, она и в самом деле покончила с собой, — проговорила Одетта.

— Да… Не знаю, как у меня хватило сил снять ее, развязать скользящую петлю, отвязать веревку… Потом я потерял сознание. Меня поддерживал только страх перед тобой и Влади. Я боялся, как бы вы не поняли всей правды, не поняли, что случилось с Хильдой. Меня грыз страх. Маскируя убийство Греты, я как бы обелял себя в ваших глазах… а для себя… я надеялся… что мне станет легче.

— Но я ни в чем тебя не упрекнула.

— Ты — нет. Только Влади. Он ушел от нас.

— И поэтому ты обрек себя на роль автомата?

— Может, и потому. А еще для того, чтобы быть с ними.

— С кем?

— С ними… с Хильдой… С Гретой…

Этого Одетта уже не понимала. А он так явственно ощущал то одиночество, которого никак не мог достигнуть. Стать никем — оболочкой, машиной без сознания, воспоминаний, угрызений… Больше никем не быть!.. Если бы ему было пятьдесят, как его отцу… Но нет, он еще не успел дойти до такой безнадежности! Может, и не хочет доходить!

— По существу, — заметила Одетта, — тебя вынудили обстоятельства… Ты запутывался все больше и больше, потому что боялся меня.

— О нет, не тебя.

— А кого?

— Всех! Самой жизни!

— Но теперь все пойдет по-другому, малыш. И думай о будущем, которое тебя ждет.

* * *

В дверь постучали около полудня. Одетта была в городе. Постучали еще раз и вошли. Вошли двое в габардиновых пальто, в надвинутых на глаза фетровых шляпах, руки они держали в карманах.

— Пьер Дутр?

— Да.

Они медленно подошли к его постели — один слева, другой справа. Они были точь-в-точь такими, какими Дутр представлял их себе. Совсем не злые, основательные и подтянутые. У того, что повыше, был странный шрам на щеке — шрам, похожий на трещину. От них пахло уличной сыростью и реальностью. Дутр откинулся на подушку и улыбнулся.