Буало-Нарсежак. Том 3. Та, которой не стало. Волчицы. Куклы. - [141]

Одетта занялась сыном. Доведенный до полного изнеможения, он уже ничему не сопротивлялся — он дремал, побежденный несказанной усталостью. Одетта купала его, причесывала, брила, заставляла хоть немного поесть. Она занималась хозяйством, выставляла любопытных, оберегая Пьера от любых посещений. О себе она не думала, ела на ходу и долгими часами сидела в изножье кровати, глядя, как спит этот хрупкий ребенок, которого, может быть, ей удастся спасти. Мало-помалу Дутр притерпелся к ее почти неосязаемому присутствию. Он уже не вздрагивал, когда она подходила к нему, но при одном условии — подходить она должна была молча. И Одетта безмолвно, про себя шептала ему слова, полные нежности. Не раз слеза скатывалась у нее по щеке, когда она сидела и сторожила его сон. Долгими ночными часами она думала, чем и как можно ему помочь. Наконец, и сама доведенная до изнеможения, она ложилась в постель и засыпала, шепотом повторяя:

— Маленький мой… Мой малыш…

XIII

В сумерках наступал час, когда Дутр уже не думал защищаться. К вечеру его лихорадило, и он позволял прикасаться к своим рукам, лбу, не закрывал отчужденно глаза. В расстегнутой у ворота пижаме, с тонкой шеей, он становился маленьким мальчуганом. Одетте хотелось схватить его на руки, прижать к груди и баюкать, но она понимала, что стоит ей позволить себе хоть малейшую нежность, как она потеряет его навек. Но она ждала своего часа — часа, когда ей позволено будет снять гнетущую его тяжесть, и она готовилась к нему, подбирая заранее слова. На тайны жизни и смерти у нее был инстинкт повивальной бабки. После обеда она уносила поднос, взбивала подушки и оправляла постель, они обменивались скупыми фразами, глядя на кружок света от ночника.

— Тебе лучше?

— Да. Думаю, скоро совсем поправлюсь.

— Чего тебе хочется?

— Ничего, спасибо.

Одетта, которая вот уже тридцать лет не держала в руках спиц, начала вязать, чтобы подольше посидеть возле него. Пьер дремал. Время от времени он вздрагивал, стонал, Одетта гладила его лоб, касалась пальцами век, словно закрывала глаза покойнику. Наклоняясь над ним, она шептала:

— Усни, мой малыш.

Лицо Дутра разглаживалось. По-иному ложились тени на ввалившиеся глаза, щеки. Одетта чувствовала, что он не гонит ее. Он готов был сдаться. Она удвоила нежность, заботу, внимание. И мало-помалу он позволил себе раствориться в волнах ее нежности, может, слишком уж обволакивающих. Но так сладостно было оставить борьбу. И когда она тихо-тихо шепнула ему, коснувшись губами его уха: «Пьер, милый, я знаю, ты убил Хильду…» — внутри у него что-то больно и счастливо вздрогнуло, и отяжелевшее тело обмякло в теплой постели. Долгое странствие подходило к концу. В этот вечер Одетта больше ничего не сказала. Она долго сидела возле спящего Пьера. На следующее утро они отважились взглянуть друг другу в глаза, как любовники после ночи любви, и поняли, что обрели тайное согласие. Они ждали сумерек, словно речь шла о любовном свидании, и от великого нетерпения у них срывались голоса и становились неуклюжими пальцы. Одетта взялась за вязание:

— Ты убил ее, так как не мог больше жить между ними. Ты уже не знал, какую из них любишь, да? Конечно, я все поняла…

Пьер, прикрыв глаза, ждал с жадностью ребенка, слушающего страшную волшебную сказку.

— И что дальше? — спросил он.

— У меня хватило ума понять, что ты злишься на меня из-за сиротского детства, ремесла, которое я тебе навязала, фургонов, Людвига… и просто на меня!

Спицы тоже вели свой сложный, умиротворяющий разговор. Одетта говорила не спеша, спокойно, время от времени умолкая.

— Я так любила жить!.. Долгие годы я забывала о тебе, мой бедный малыш. Я и не подозревала, что ты так чувствителен. Прости.

Глухой монотонный голос дрогнул. Она сидела слева от него и так близко, что он угадывал движения ее губ, заминки в мыслях, стук сердца. Его обволакивал и баюкал ее хрипловатый голос. И он словно зачарованный томился горькой и сладкой истомой.

— Я догадывалась, что ты сбежишь от меня с первой встречной девицей. Но случилось так, что нам достались близнецы…

Спицы замерли, Одетта искала слова. Сквозь густую тишину просачивалось издалека радио. Между улицей и Пьером выстроилось столько комнат, коридоров, лестниц, что ничто дурное не могло до него дотянуться. Он был в безопасности, слушая этот хриплый голос, который знал столько разных вещей.

— К тому же я ревновала, — продолжала Одетта. — Лучше, чтобы ты знал и это. Сестричек-то я хорошо себе представляла. Для тебя они были чудом из чудес, а для меня!.. Я во всем виновата. Будь я поумнее, я, может быть, и помогла бы тебе…

Они вместе увидели фургоны, стоящие в тени сосен. Хильда в лунном свете поднялась по ступенькам в один из них.

— Ты сговорился с ней, — сказала Одетта. — Поневоле сговорился. Но честно сказать, я не сразу сообразила. Хочешь, расскажу, что я поняла?

Пьер, соглашаясь, опустил веки.

— Когда Владимир сказал, что сама она не могла удавиться, я задумалась… Как-никак, я тридцать лет занимаюсь свои ремеслом, в этом все дело, я сумела добраться до сути… Раз Хильда не могла себя задушить, значит, когда я увидела ее на полу в первый раз, прежде чем пошла за Владимиром, она была еще жива… А пока меня не было, ты потянул за веревку. Другого быть не могло.