Буало-Нарсежак. Том 3. Та, которой не стало. Волчицы. Куклы. - [134]

— Мы его оставили.

— У меня есть покупатель, — предложил Вийори.

— Не продаем.

— Покупает все — и фургоны и реквизит.

— Кто?

— Имя вам ничего не скажет. Речь идет о маленьком итальянском цирке. У вас два автомобиля и три прицепа… все не первой молодости. Миллион восемьсот.

Одетта подозвала официанта.

— Ни за что в жизни! — воспротивился Вийори. — Я плачу… Подумайте. Все равно вам придется их продавать. В этом сезоне вы их выгодно не продадите. Хотите — два миллиона, и я найду вам ангажемент.

— Я хочу оставить себе «бьюик» и мой фургон, — спокойно сказала Одетта. — Остальное можете забрать за полтора миллиона.

— Ну, мы еще поговорим, — добродушно пообещал импресарио.

Он сосчитал сдачу, пересчитал еще раз, допил остаток ликера и по очереди протянул руку Дутру и Одетте.

— Встретимся здесь же дня через три-четыре — может, у меня будут для вас какие-то новости, но обещать не могу.

С удивительной ловкостью он проскользнул между столами и уселся в маленькую «симку».

— Подонок, — проворчала Одетта, — Официант! Еще рюмочку ликера! Послушай, Пьер, если ты так и будешь молчать, я немедленно возвращаюсь в гостиницу.

— А что я должен говорить?

— Он же душит нас, он выворачивает нам карманы, а тебе хоть бы что! Два миллиона!

Дутр медленно повернулся к ней.

— Сколько времени можно прожить на два миллиона?

— Откуда я знаю? — буркнула Одетта. — Когда начинаешь тратить сбережения, они мигом кончаются.

Она резким движением опрокинула рюмку, подчеркивая свое возмущение. Дутр протянул ей сигареты.

— «Голуаз», — усмехнулся он.

Одетта оттолкнула руку Пьера с протянутыми сигаретами, вытащила из сумки конверт и принялась за подсчеты, потом разорвала конверт в мелкие клочки и застыла с потерянным лицом.

— Самое обидное, — сказала она наконец, — что он сосчитал правильно.

И процедила сквозь зубы:

— Будь я хотя бы одна…

— Повтори, — попросил Дутр.

— Что именно?

— То, что сказала только что.

Они злобно смотрели друг на друга. Но Дутр, внезапно почувствовав усталость, сложил на столе руки.

— Впрочем, я знаю… — начал он.

— Помолчи, — прервала его Одетта. — Я просто опять начну работать, вот и все.

И она начала работать в тот же день. Дутр слышал, как Одетта с кряхтеньем разминает в соседней комнате заплывшие жиром суставы. Порой слышались глухие удары в пол. «Ничего у нее не получится», — подумал Дутр. Он открыл окно и наклонился, глядя на узкую и тихую провинциальную улочку. Зрелище было столь гнетущее, что он, предпочтя слушать глухую возню в соседней комнате, прикрыл окно и принялся ходить между шкафом и кроватью.

— Работай и ты, — крикнула ему Одетта.

— Работаю, — отозвался он.

Обычно, стоило ему задуматься, как перед ним начинали мелькать разные картинки. Те, что мелькали теперь, пугали его до крайности. «Мы с ней вместе… и на сколько же лет?» Одетта в соседней комнате тяжело дышала, с трудом переводя дух. Дутр уселся на кровать, и вдруг в комнате появились обе девушки. Ощущение присутствия было и отчетливым, и размытым, чуть менее живым, чем когда-то. Дутр сгорбившись уставился в стену и сквозь нее видел череду лиц, а еще дальше, в глубине, — хлопающие руки. Он поклонился. И крепко сжал запястье своей партнерши. Он чувствовал ее тонкое запястье с вибрирующей, словно на грифе скрипки, жилкой. Потом заметил красноватые обои. Свою пустую руку. И одиночество. Он один. Один с Одеттой, разумеется. Дутр подбросил свой доллар, полюбовался орлом, который больше походил на стервятника, и с любопытством подумал, какое отношение может иметь этот пернатый хищник к женщине, сулящей свободу на оборотной стороне? Разве рабы не остаются навечно рабами? Можно ли освободиться от муки, что выедает сердце? Сбежать… Сбежать… Но куда?.. Он встал и пошел к Одетте.

— Мог бы и постучать.

— Да ладно тебе.

Она подпоясала халат и причесалась.

— Дай мне сигарету… Знаешь, если я сброшу десять кило… От десяти лишних кило я кажусь такой нескладной. Я была просто идиоткой, когда позволила себе распуститься. Да скажи же ты хоть слово, Бога ради! Не сиди как истукан!

— Я всерьез хотел бы стать истуканом, — ответил Дутр.

Одетта положила руку ему на плечо.

— Неужели ты так несчастлив? Может, я тебе докучаю? Конечно, я старая, страшная, но знаешь, Пьер… несмотря на все, что с нами случилось, я рада, что ты у меня есть, рада быть с тобой… Поутру могло показаться, будто я жалею, что не одна… Это неправда. Я ни о чем не жалею. И обещаю тебе, что мы выберемся. Я привыкла.

Она медленно и ласково погладила Пьера по затылку.

— До чего же ты напряжен! Как насторожен! Я тебе не враг, Пьер… Ну что ты молчишь?

Одетта отошла и смотрела на него полуприкрыв глаза, выпуская сигаретный дым в сторону.

— Я всегда забываю, что ты — его сын, — прошептала она. — Бывали дни, когда мне хотелось, чтобы он поколотил меня или даже убил. А он? Он смотрел чуть свысока, вот как ты сейчас. Мужчины всегда напускают на себя такой вид… Ну давай, давай! Допрашивай меня!

Дутр вышел. Но как только он оказался на улице, ему захотелось вернуться. Он не знал, куда девать невыносимую тоску, от которой сгибалась спина, словно от тяжкого груза. Рядом с Одеттой он задыхался. Вдалеке от нее чувствовал себя потерянным. Он долго бродил по улицам среди дешевых гостиниц. Он еще не стал нищим, но приготовился про себя к тому, чтобы обжить нищету. Попробовал представить себе, о чем думает человек, который подошел к самому краю. Страшно ему не было. Напротив, освобождение казалось привлекательным — бедность, отсутствие всего… можно дойти до точки и потерять даже имя! С самого начала, сквозь призрачное процветание в Брюсселе и в Париже, он не переставал словно канатоходец двигаться куда-то — но куда? Судить еще рано. Но события верно служат этому пути. Смерть Хильды… Он вернулся в гостиницу. Одетта по-прежнему сидела в халате и прикидывала программу. Она обернулась: